– На стол положили… сами… вон они лежат. Забыли? Подлинно
деньги у вас точно сор аль вода. Вот ваши пистолеты. Странно, в шестом часу
давеча заложил их за десять рублей, а теперь эвона у вас, тысяч-то. Две или три
небось?
– Три небось, – засмеялся Митя, суя деньги в боковой карман
панталон.
– Потеряете этак-то. Золотые прииски у вас, что ли?
– Прииски? Золотые прииски! – изо всей силы закричал Митя и
закатился смехом. – Хотите, Перхотин, на прииски? Тотчас вам одна дама здесь
три тысячи отсыплет, чтобы только ехали. Мне отсыпала, уж так она прииски
любит! Хохлакову знаете?
– Незнаком, а слыхал и видал. Неужто это она вам три тысячи
дала? Так и отсыпала? – недоверчиво глядел Петр Ильич.
– А вы завтра, как солнце взлетит, вечно юный-то Феб как
взлетит, хваля и славя Бога, вы завтра пойдите к ней, Хохлаковой-то, и спросите
у ней сами: отсыпала она мне три тысячи али нет? Справьтесь-ка.
– Я не знаю ваших отношений… коли вы так утвердительно
говорите, значит дала… А вы денежки-то в лапки, да вместо Сибири-то, по всем по
трем… Да куда вы в самом деле теперь, а?
– В Мокрое.
– В Мокрое? Да ведь ночь!
– Был Мастрюк во всем, стал Мастрюк ни в чем! – проговорил
вдруг Митя.
– Как ни в чем? Это с такими-то тысячами, да ни в чем?
– Я не про тысячи. К черту тысячи! Я про женский нрав
говорю:
Легковерен женский нрав,
И изменчив, и порочен.
Я с Улиссом согласен, это он говорит.
– Не понимаю я вас!
– Пьян, что ли?
– Не пьян, а хуже того.
– Я духом пьян, Петр Ильич, духом пьян, и довольно,
довольно…
– Что это вы, пистолет заряжаете?
– Пистолет заряжаю.
Митя действительно, раскрыв ящик с пистолетами, отомкнул
рожок с порохом и тщательно всыпал и забил заряд. Затем взял пулю и, пред тем
как вкатить ее, поднял ее в двух пальцах пред собою над свечкой.
– Чего это вы на пулю смотрите? – с беспокойным любопытством
следил Петр Ильич.
– Так. Воображение. Вот если бы ты вздумал эту пулю всадить
себе в мозг, то, заряжая пистолет, посмотрел бы на нее или нет?
– Зачем на нее смотреть?
– В мой мозг войдет, так интересно на нее взглянуть, какова
она есть… А впрочем, вздор, минутный вздор. Вот и кончено, – прибавил он,
вкатив пулю и заколотив ее паклей. – Петр Ильич, милый, вздор, все вздор, и
если бы ты знал, до какой степени вздор! Дай-ка мне теперь бумажки кусочек.
– Вот бумажка.
– Нет, гладкой, чистой, на которой пишут. Вот так. – И Митя,
схватив со стола перо, быстро написал на бумажке две строки, сложил вчетверо
бумажку и сунул в жилетный карман. Пистолеты вложил в ящик, запер ключиком и
взял ящик в руки. Затем посмотрел на Петра Ильича и длинно, вдумчиво улыбнулся.
– Теперь идем, – сказал он.
– Куда идем? Нет, постойте… Это вы, пожалуй, себе в мозг ее
хотите послать, пулю-то… – с беспокойством произнес Петр Ильич.
– Пуля вздор! Я жить хочу, я жизнь люблю! Знай ты это. Я
златокудрого Феба и свет его горячий люблю… Милый Петр Ильич, умеешь ты
устраниться?
– Как это устраниться?
– Дорогу дать. Милому существу и ненавистному дать дорогу. И
чтоб и ненавистное милым стало, – вот как дать дорогу! И сказать им: Бог с
вами, идите, проходите мимо, а я…
– А вы?
– Довольно, идем.
– Ей-богу, скажу кому-нибудь, – глядел на него Петр Ильич, –
чтобы вас не пустить туда. Зачем вам теперь в Мокрое?
– Женщина там, женщина, и довольно с тебя, Петр Ильич, и
шабаш!
– Послушайте, вы хоть и дики, но вы мне всегда как-то нравились…
я вот и беспокоюсь.
– Спасибо тебе, брат. Я дикий, говоришь ты. Дикари, дикари!
Я одно только и твержу: дикари! А да, вот Миша, а я-то его и забыл.
Вошел впопыхах Миша с пачкой размененных денег и
отрапортовал, что у Плотниковых «все заходили» и бутылки волокут, и рыбу, и чай
– сейчас все готово будет. Митя схватил десятирублевую и подал Петру Ильичу, а
другую десятирублевую кинул Мише.
– Не сметь! – вскричал Петр Ильич. – У меня дома нельзя, да
и дурное баловство это. Спрячьте ваши деньги, вот сюда положите, чего их
сорить-то? Завтра же пригодятся, ко мне же ведь и придете десять рублей
просить. Что это вы в боковой карман всё суете? Эй, потеряете!
– Слушай, милый человек, поедем в Мокрое вместе?
– Мне-то зачем туда?
– Слушай, хочешь сейчас бутылку откупорю, выпьем за жизнь!
Мне хочется выпить, а пуще всего с тобою выпить. Никогда я с тобою не пил, а?
– Пожалуй, в трактире можно, пойдем, я туда сам сейчас
отправляюсь.
– Некогда в трактире, а у Плотниковых в лавке, в задней
комнате. Хочешь, я тебе одну загадку загадаю сейчас.
– Загадай.
Митя вынул из жилета свою бумажку, развернул ее и показал.
Четким и крупным почерком было на ней написано:
«Казню себя за всю жизнь, всю жизнь мою наказую!»
– Право, скажу кому-нибудь, пойду сейчас и скажу, –
проговорил, прочитав бумажку, Петр Ильич.
– Не успеешь, голубчик, идем и выпьем, марш!
Лавка Плотниковых приходилась почти через один только дом от
Петра Ильича, на углу улицы. Это был самый главный бакалейный магазин в нашем
городе, богатых торговцев, и сам по себе весьма недурной. Было все, что и в
любом магазине в столице, всякая бакалея: вина «разлива братьев Елисеевых»,
фрукты, сигары, чай, сахар, кофе и проч. Всегда сидели три приказчика и бегали
два рассыльных мальчика. Хотя край наш и обеднел, помещики разъехались,
торговля затихла, а бакалея процветала по-прежнему и даже все лучше и лучше с
каждым годом: на эти предметы не переводились покупатели. Митю ждали в лавке с
нетерпением. Слишком помнили, как он недели три-четыре назад забрал точно так
же разом всякого товару и вин на несколько сот рублей чистыми деньгами (в
кредит-то бы ему ничего, конечно, не поверили), помнили, что так же, как и
теперь, в руках его торчала целая пачка радужных и он разбрасывал их зря, не
торгуясь, не соображая и не желая соображать, на что ему столько товару, вина и
проч.? Во всем городе потом говорили, что он тогда, укатив с Грушенькой в
Мокрое, «просадил в одну ночь и следующий за тем день три тысячи разом и
воротился с кутежа без гроша, в чем мать родила». Поднял тогда цыган целый
табор (в то время у нас закочевавший), которые в два дня вытащили-де у него у
пьяного без счету денег и выпили без счету дорогого вина. Рассказывали, смеясь
над Митей, что в Мокром он запоил шампанским сиволапых мужиков, деревенских
девок и баб закормил конфетами и страсбургскими пирогами. Смеялись тоже у нас,
в трактире особенно, над собственным откровенным и публичным тогдашним
признанием Мити (не в глаза ему, конечно, смеялись, в глаза ему смеяться было
несколько опасно), что от Грушеньки он за всю ту «эскападу» только и получил,
что «позволила ему свою ножку поцеловать, а более ничего не позволила».