Он с шутливой торжественностью поставил чашу на стол.
— И подумать только: мы сейчас в краю, где производят лучшие в мире вина. Тут тебе и сладкий, нежный нектар Лесбоса, и волшебный виноград Хиоса… Дальше можно не перечислять.
— Зачем впадать в крайности? — спросила я. — Тебе не обязательно совсем лишать себя вина. Просто надо пить в меру.
Тут он заговорил совершенно серьезно.
— Есть люди, которым умеренность противопоказана: они должны или отдаваться чему-то полностью, или отказываться напрочь. — Антоний встал. Он не шатался, говорил связно, и речь его звучала логично. — Не будь я из их числа, я бы не оказался сейчас здесь, с тобой. Я бы поиграл с тобой, получил удовольствие от приятно проведенного времени, но никогда не связал бы себя обетами. И Рим не имел бы ко мне претензий, поскольку там никто не возражает, чтобы ты была моей любовницей. Ты ужасаешь их лишь в качестве моей жены. А я плюю на их условия.
— Но если так, почему для тебя важно их признание? Если ты сам не одобряешь их, зачем тебе нужно, чтобы они одобряли тебя? Зачем нам добиваться уважения от тех, кто не уважает нас?
— Я не знаю, — ответил он. — В Риме больше всего почитают матерей. К добру или к худу, но Рим — моя родина, моя мать.
Тут я тоже поднялась из-за стола, и он обнял меня, тесно прижав к себе. Я прильнула к нему, желая хоть как-то облегчить его боль. Да, он вынужден огорчать свою мать, свою родину — Roma. По крайней мере, ту родину, какой она является сейчас. Правда, матери больше других радуются деяниям непутевых сыновей, если те добились успеха.
— Ты недооцениваешь материнскую любовь, — проговорила я. — Она никогда не покинет тебя. Рим встретит тебя с распростертыми объятиями. Рим — это не сенат и не Октавиан. Ты такой же римлянин, как и они. Когда ты возьмешь верх и с победой вернешься на холмы Рима…
— Ага, ты опять за свое, — вздохнул он. — Всегда кончается одним и тем же.
— Да, я всегда возвращаюсь к сражениям, потому что речь идет о тебе и о Риме. Рим неотделим от своих легионов. История Рима — история его армий.
Обняв друг друга, мы медленно, покачиваясь, шаг за шагом брели к постели. Мой император поневоле, мой веселый Дионис, теперь притихший и покорившийся… похоже, он хотел лишь спать. Тяжесть предстоящих грандиозных свершений давила на него, и он обращался к вину, чтобы освободиться от этого бремени, почувствовать облегчение. А тут я. Влезла и помешала.
Но когда он уже молча лежал рядом со мной, я почувствовала, как его рука шевелится; пальцы начали играть с моими волосами.
— Волосы женщины… — сказал он, словно обращаясь к самому себе. — Самые красивые из ее драгоценностей.
Я лежала молча, закрыв глаза. Пусть делает, что хочет. Я так любила его — я желала для него только самого лучшего. Почему он никак не может этого понять?
— Моя царица, — произнес он. — Я до сих пор не привык к тому, что в моей постели царица.
А я до сих пор не привыкла к тому, что в моей постели ласковый, искренний и сильный смертный.
— Значит, мы всегда будем новыми друг для друга, — прошептала я. — Пусть так и останется.
Я поцеловала его так, чтобы он сразу понял: он бесценный и желанный.
И Антоний понял — в этом отношении он меня не разочаровал.
Глава 35
Нам пришла в голову мысль прогуляться в Пергам.
— А по дороге я растолкую им свой план, — загорелся Антоний. — На прогулке они воспримут его лучше.
У меня на сей счет имелись сомнения, каковые и были высказаны.
— В Пергам я отправлюсь с удовольствием, но не понимаю, зачем тебе обхаживать их так. Ты ведешь себя как отец, который боится своих детей. Они прекрасно могут выслушать тебя и в Эфесе.
— Нет, я должен подсластить пилюлю.
Пилюля заключалась в александрийских земельных дарах и имела обертку в виде завоеванной Армении. Предполагалось, что, когда письмо, обрисовывающее и то и другое, официально поступит в сенат и будет принято к рассмотрению, сенаторы оценят обретение новой провинции и одобрят его территориальные пожалования.
Так, во всяком случае, казалось в теории.
— Прекрасно.
Я знала, что в данном случае с ним лучше не спорить. Он был уверен, что знает римлян как свои пять пальцев.
Пергам находился более чем в пятидесяти милях от Эфеса, и римские военачальники выражали нетерпеливое желание отправиться туда с нами, как будто нуждались в командире. Я все время забывала, как не уверены в себе в этом отношении римляне: подспудно они боялись греческого мира. Как раз с Пергама началось присоединение греческих царств к Риму. Так поступил Аттал Третий, а потом его примеру последовал Птолемей Апион, царь Кирены. Однажды мой двоюродный дед Птолемей Десятый высказал такое пожелание и насчет Египта, но в Риме, к счастью, ему не вняли — там имелись сомнения относительно его прав на трон. Возможно, все эти цари лишь склонялись перед неизбежностью, что не принесло им популярности у своих подданных.
Пергам являлся римской провинцией уже сто лет. Когда три полководца Александра — Антигон Одноглазый, Селевк и Птолемей — боролись за его наследие, Азия досталась Селевку, но тот оказался неспособным удержать свои владения от дальнейшего распада, и Пергам отделился.
Этот город славился знаменитыми садами Аттала Третьего, пергаментом — здесь его родина — и лучшей в мире библиотекой, не считая александрийской. Долгое время Пергам пытался сравняться с Александрией, а потом с тяжелым вздохом, словно усталый верблюд, что опускается на землю со своим грузом, подчинился Риму.
Теперь, лишенный былого могущества, он дожидался нашего прибытия.
Город в долине мы увидели издалека: сияющий белизной акрополь возвышался над равниной на шестьсот локтей. Мы остановили наших лошадей, чтобы полюбоваться открывшимся видом.
Наш соперник в борьбе за звание мирового центра мысли — вот все, о чем я могла подумать в тот момент. Было время, когда Пергам всерьез оспаривал у Александрии высокую честь: вслед за Афинами стать средоточием эллинских искусств, наук и философии. Увы, политика, власть и войны уготовили Пергаму иную участь. И только ли Пергаму? Что стало бы с Александрией, не будь двух мужчин — Цезаря и Антония — и одной женщины — меня? Какое счастье, что нужный человек родится в нужное время, в нужном обличье! Я молча возблагодарила Исиду: Египту ничто не угрожало, чего нельзя было сказать о Пергаме.
— Прославленный город, — сказал Соссий. — Я благодарю судьбу за возможность им любоваться.
— Думаю, что, если ты обречен находиться вдали от моря, этот Пергам — не худшее место, — хмыкнул Агенобарб.
Вступив в город, мы увидели прославленный центр врачевания Асклепия с его священным источником, лечебным сводчатым туннелем и больницей, где, помимо всего прочего, занимались толкованием снов. Петляющая дорога вела нас вверх по уступчатому склону — мимо гимнасиев, купален, святилища Геры и нижнего акрополя — к верхнему акрополю с его достопримечательностями и святынями: библиотекой, театром, алтарем Зевса и царскими дворцами.