Воспоминания фаворитки [= Исповедь фаворитки ] - читать онлайн книгу. Автор: Александр Дюма cтр.№ 97

Ответствует тебе на пламенную страсть?

Бесчувственной души жестокую гордыню,

Клянусь тебе, Сапфо, сумею покарать,

И кто твои дары так презирает ныне,

Придет тебя о них смиренно умолять».

Не медли ж более, богиня упованья,

Великая, кому подвластны глубь и высь!

От мук меня спаси, уйми мои терзанья,

Во прахе я молю: «Явись ко мне! Явись!»

Надобно ли здесь напоминать читателю, каких высоких степеней совершенства достигла я в представлениях подобного рода, наполовину песенных, наполовину мимических. С первых же строк я полностью слилась со своим персонажем и тем самым тотчас завоевала души зрителей. Если рукоплескания не прерывали меня на каждой строфе, то лишь потому, что присутствующие боялись упустить хотя бы единый звук моего голоса и струн арфы. Но когда на последнем стихе последнего четверостишия я, пав на колени и возведя взор к небесам, исступленно воззвала к богине:

Во прахе я молю: «Явись ко мне! Явись!» —

из уст слушателей вырвался единый возглас, в котором изумления было не меньше, чем восторга.

Стало очевидно, что на сей раз я вызвала у публики чувство, прежде не изведанное ею, впечатление совершенно новое, неожиданное.

Королева, подняв, обняла меня и поцеловала.

— О, бис! Бис! — восклицала она. — Еще раз, Эмма, умоляю тебя!

Но я покачала головой.

— Государыня, — возразила я, — своим успехом я обязана неожиданности. Когда не останется неожиданности, не будет и успеха. Никогда не требуйте от меня повторения; но я могу попробовать показать что-нибудь другое, если вам угодно.

— Все что пожелаешь, только скорее, скорее, скорее! Нам не терпится снова рукоплескать тебе. Вы когда-нибудь видели что-либо подобное, Гатти? А вы, Роккаромана?

Как легко догадаться, ответ был единодушен.

Разумеется, все присоединились к королеве и просили меня сыграть что-нибудь еще.

Я была уверена, что произведу эффект в сцене безумия Офелии. Поэтому я попросила у королевы тюлевую вуаль и цветы.

— Ступай в мою комнату и выбери среди моих вуалей такую, какая тебе больше подойдет, — сказала она. — Что до цветов, то спустись в сад, там ты их найдешь во множестве.

Мы обе отправились в королевскую спальню. Там я выбрала простую вуаль из тюля, и мы, королева и я, пошли в сад. Предоставив себя в мое полное распоряжение, королева говорила:

— Хочешь герань? А вот ветка апельсинового дерева, она не подойдет? Может быть, возьмешь этот цветок олеандра?

Но все это было совсем не то, что требовалось мне. Эти аристократические, изнеженные цветы цивилизованных садов не имели к безумной Офелии никакого отношения. В стихах Шекспира говорилось о маках, васильках, овсюге, розмарине, руте — откуда я их возьму? Цветы, которые мне предлагали, годились для королевского венца, они были к лицу дочери Марии Терезии, но не дочери Полония. Однако со временем я стала сговорчивее и уже соглашалась на бриллианты и жемчуг, если не находилось ничего другого.

Королева пожелала было остаться и помочь мне переодеться, но, поскольку мне более всего хотелось поразить именно ее, я безжалостно отослала ее из комнаты. Впрочем, благодаря моей ловкости в подобного рода преображениях, Каролина едва успела войти в салон и занять свое кресло, как дверь спальни распахнулась и я показалась в проеме, бледная, с блуждающим взором и сведенным гримасой безумия ртом.

Если мои зрители, потомки древних афинян, были малознакомы с поэзией музы Лесбоса, тем с большими основаниями был им чужд поэт из Стратфорда-на-Эйвоне; к тому же ни один из присутствовавших не знал английского настолько, чтобы понимать Шекспира. Таким образом, для них это оказалась просто пантомимическая сцена.

Но для меня это не имело значения, ведь именно в пантомиме я была особенно блистательна.

Должна сказать, что, кажется, никогда, даже в минуты самого всепоглощающего вдохновения я не поднималась до таких высот выразительности, как в тот вечер. О, я и в самом деле была простодушной гамлетовой Валентиной, отчаявшейся дочерью Полония, утратившей рассудок сестрой Лаэрта. Мне не хватало реплик, но я восполнила все;

уверенность, что никто не заметит никаких пробелов, поддерживала и даже, может быть, еще более воодушевляла меня. Я была поэтом и актрисой в одном лице, где мне не хватало слов, я импровизировала — право, сам Шекспир остался бы мною доволен.

Не в моих силах описать изумление зрителей: по всей вероятности, перед этим сообществом впервые предстала поэзия Севера, бледная, с развевающимися волосами, лепечущая свои странные жалобы. Только одна королева почувствовала во всем этом нечто близкое поэтам своей туманной родины.

Я удалилась, сопровождаемая криками, что вырывались из каждой груди порой вместе с рыданиями, и шумом рукоплесканий, которые преследовали меня до самой двери моей комнаты.

Королева вбежала туда вслед за мной и заключила меня в свои объятия.

Потом, услышав шаги, приблизившиеся к дверям комнаты, она окликнула:

— Кто это?

Назойливая особа, не то Сан Марко, не то Сан Клементе, вошла, а вернее, остановилась на пороге, не решаясь сделать ни шагу вперед.

Королева призадумалась на мгновение, потом вдруг приказала:

— Оставайся здесь, не возвращайся в салон.

Я была совершенно разбита и ничего лучшего даже пожелать не могла.

Упав в кресло, я услышала, как королева, выйдя за дверь, сказала:

— Наша англичанка во славу своего поэта, а также ради нашего вящего развлечения не щадила сил, и она заслуживает поощрения. Всего наилучшего, господа, и доброй ночи!

— Но, по крайней мере, можно рукоплескать ей? — спросил Роккаромана.

— О, это сколько угодно, — отвечала королева, — и сколько бы вы ни аплодировали, все будет мало. Признайтесь, что это волшебно!

Послышался шум похвал и рукоплесканий, потом голоса и аплодисменты мало-помалу стали затихать, королева поблагодарила своих придворных дам за любезные услуги и заперла за ними дверь.

Обернувшись, она увидела меня в ту минуту, когда я приподняла шелковую портьеру у входа в салон.

— Ну, входи же, сирена! Иди сюда, Цирцея! Армида, войди!

И, обняв меня за плечи, увлекла на канапе.

Обнявшись, мы упали возле оставленной там арфы.

— Знаешь, — заметила королева, — ты пела строфы Сапфо, которые начинались со слов:

О дочь Юпитера, прекрасная Венера! —

а надо было бы спеть для меня другие, те, что начинаются так:

Кто созерцал твой лик, кто был с тобою рядом…

— Я не могла их спеть, дорогая королева, — возразила я. — Они мне неизвестны.