— Вот как! Ну что ж, увидев вас на коленях, она не поймет, в чем дело, — сказал кюре, — и может прийти сюда, а это будет нас стеснять; тогда как наш разговор она сочтет вполне естественным. Поэтому садитесь сюда, рядом со мной, и начинайте.
XXIX. ИСПОВЕДЬ
Грешник нахмурил брови, скорчив несколько болезненных гримас, и судорожно дернулся.
Кюре, успокоившийся не до конца, слегка отстранился.
— Прежде всего скажите, как вас зовут, сын мой, — спросил он.
— Оже, господин кюре.
— Оже, — машинально повторил тот. — И чем вы занимаетесь?
— Господин кюре, я служу или, вернее, служил у его светлости графа д'Артуа.
— В каком качестве? — с удивлением осведомился кюре Боном.
— В качестве… — Оже, казалось, замешкался, но затем договорил, — доверенного лица.
Как легко догадаться, кюре изумился еще больше.
— Но это значит, мой друг, что у вас есть знаменитый покровитель и вы смогли, мне кажется, обрести во всемогуществе принца превосходное средство от всех ваших бед, каковы бы они ни были.
— По-моему, господин кюре, я уже сказал вам, что больше не принадлежу ко двору принца.
— Значит, он вас выгнал?
— Нет, господин кюре, я ушел сам.
— Почему?
— О, как вам сказать! Потому что тот род службы, которую я был вынужден нести, совершенно мне не подходил… Даже у бедняка есть человеческие чувства.
— Вы удивляете меня! — с интересом заметил кюре, придвигаясь поближе к кающемуся грешнику. — Какой род службы требовал от вас господин граф д'Артуа, если вы не смогли пойти на это?
— Господин кюре, вы знаете графа д'Артуа?
— Знаю как человека очаровательного, остроумного и порядочного.
— Верно, но распущенных нравов…
— Однако, — краснея, пробормотал кюре.
— В общем вы понимаете, что я хочу вам сказать, не правда ли?
— Я здесь для того, чтобы слушать вас, сын мой.
И славный кюре напустил на себя строгий вид исповедника, приготовясь выслушать нечто такое, чего, как он начал думать, не скрывают до конца церковный полумрак и тень исповедальни.
— Итак, я был на службе у господина графа д'Артуа, — продолжал Оже, — чтобы угождать его удовольствиям…
— О сын мой!
— Отец мой, я вас предупреждал: я должен признаться вам в вещах одновременно и постыдных и страшных.
— Почему же вы согласились на подобное ремесло, сын мой?
— Что поделаешь, жить ведь надо!
— Поискав получше, вы, наверное, смогли бы найти более достойные средства к существованию, — неуверенно заметил священник.
— Я сам себе сказал это, но слишком поздно.
— И сколько времени вы служили у его королевского высочества?
— Три года.
— Это много.
— В конце концов я его оставил.
— Слишком поздно, как вы говорите.
— Лучше поздно, чем никогда, отец мой.
— Вы правы… Продолжайте.
— Принц поручил мне… Ах, отец мой, при воспоминании об этом стыд сжимает меня за горло и душит.
— Мужайтесь, сын мой.
— Принц поручил мне… Увы! Я не знаю, как рассказать об этой гнусности столь достойному человеку, как вы.
Священник перекрестился.
— Его королевское высочество поручил мне, — повторил Оже, — соблазнить девушку из этого квартала.
— О Боже мой! — прошептал кюре с выражением явного ужаса на лице.
— Да, господин кюре, он поручил мне совратить красивую, прелестную девушку, гордость и надежду старого отца.
— О несчастный, несчастный! — пробормотал священник.
— Вы прекрасно понимаете, что я недостоин прощения! — воскликнул Оже.
— Вы не правы, ибо всякий грех прощается; но как ужасно браться за такое поручение!
— Увы! Я до сих пор содрогаюсь, отец мой, хотя привычка к преступлению ожесточает душу.
— Неужели вы имели несчастье преуспеть?
— Нет, господин кюре. Священник с облегчением вздохнул.
— Если бы я преуспел — его светлость платил мне довольно много для того, чтобы я своего добился, — если бы я преуспел, я не говорил бы вам: «Я покончу с собой» — нет, я уже был бы мертв!
— Ну-ну, продолжайте, — промолвил священник.
— Вы соглашаетесь выслушать меня, отец мой?
— Да, вы мне интересны, — простодушно ответил славный пастырь. — Рассказывайте, сын мой, рассказывайте… Пока я еще не вижу преступления.
— Вы слишком добры, господин кюре, — ответил грешник с той еле уловимой насмешливой интонацией, которой, казалось, он был наделен от природы, — хотя мы еще не дошли до конца.
Кюре вздрогнул.
— Великий Боже! — прошептал он. — Что же еще мне предстоит услышать?
— Итак, я согласился на гнусное поручение совратить для удовольствия его светлости невинную девушку, — продолжал Оже, — и взялся за него с какой-то неистовостью; ибо примечательно наблюдать, как много силы и усердия придают самые дурные действия тем, кто берется за их исполнение.
— Это правда, — согласился священник. — Мы стали бы честнейшими людьми и дважды достигли бы Небес, если бы, творя добро, проявляли хотя бы четверть той решимости, какую обнаруживаем, творя зло.
— В первый раз я потерпел неудачу.
— Девушка устояла?
— Да нет, тогда речь шла о том, чтобы совратить самого отца.
— Как понять это — совратить отца?
— Заставить его пойти на сделку и продать дочь.
— О! И вы предприняли попытку?
— Да, господин кюре… Надеюсь, что это уже преступление, не так ли?
— Если это и не совсем преступление, то, по крайней мере, очень дурное деяние, — грустно покачав головой, ответил почтенный кюре.
Оже, казалось, ошеломили эти слова кюре, и он тяжело вздохнул.
— К счастью, отец отказался, — сказал он. — О да, он проявил мужество, ибо я неотступно его преследовал!
— Славный отец! — пробормотал священник.
— После этого я решился взяться за дочь.
— Пагубная настойчивость!
— К счастью, она отвергла все: письма, угрозы, подарки! Я без конца, каждый день терпел неудачу!
— Какие, ей-Богу, честные люди! — воскликнул кюре. — И они знали, что вы говорите с ними от имени принца?