Олимпия Клевская - читать онлайн книгу. Автор: Александр Дюма cтр.№ 220

— Не надо так рассуждать, — сказал он. — Подобные мысли довели вас до нынешнего состояния и снова толкнут на расточительство. Это недуг, который дорого обходится и сокращает счастливую пору жизни.

— Да, разумеется, — подхватила Олимпия. — Нам бы два-три надежно обеспеченных года, потому что тогда бы…

Она примолкла, улыбаясь какой-то мысли, что пришла ей на ум.

— Я того же мнения, — согласился Баньер, — но мы имеем лишь то, что имеем. Еще раз — поймите, друг мой, что лишь театр заменит нам все эти сокровища с большой дороги, о которых мы только что говорили, причем с преимуществом постоянного дохода.

— Дайте мне слово, — потребовал Шанмеле, — что, будь у вас эти два-три обеспеченных года, вы не вернулись бы в театр.

— О, само собой разумеется, не вернулись бы! — воскликнул Баньер. — Не так ли, Олимпия?

— Так, — кивнула она. — Я знаю в Лионе один домик близ Соны; с одной стороны он выходит на бечевую дорогу; с того берега его не видно за деревьями; там не слышно иных звуков, кроме фырканья и топота лошадей, которые с трудом поднимаются по крутому береговому откосу: это гнездышко среди зелени, там все дышит свежестью и покоем. Снять этот домик мы сможем за пятьсот ливров в год. Чтобы обставить его по-королевски, хватит четвертой части той мебели, что у меня есть сейчас. Нам с Баньером останется три тысячи сто ливров в год. Мне больше не нужно тратиться на туалеты: мои кружева и платья не сносить и за десять таких жизней, как та, что будет у меня. Баньеру не потребуется ничего, кроме одного бархатного камзола для зимнего времени и двух шелковых на лето; пятьсот ливров уйдут на прачку и портного; остается две тысячи пятьсот ливров, из них тысячу двести мы бы тратили на наше пропитание и кухарку; выплатив им всем жалованье, мы будем иметь тысячу триста ливров на собственные карманные траты и непредвиденные расходы.

— О, какое блаженство! — вздохнул Баньер. — Три года такой жизни! После этого можно и умереть.

— Но мы не умрем, — сказала Олимпия.

— Значит, у вас имеются какие-то неведомые возможности, дорогая Олимпия? — спросил Баньер.

— Да, — отвечала она, — я вам о них расскажу, если у нас будут наши три обеспеченных года.

— Что ж! — заявил Шанмеле, который, кажется, только и ждал удобного момента, чтобы объясниться. — Вы мне обещаете немножко чаще помышлять о Господе?

— Мы будем вспоминать о нем всякий раз, когда подумаем о нашем счастье, — отозвалась Олимпия.

— Так вот, — продолжал Шанмеле дрожащим голосом, который выдавал все его опасения, причину всех его задержек и недомолвок, — у меня здесь, в этом кармане, кошелек и небольшой бумажник: там шесть тысяч ливров, которые я собирался раздать бедным во время своего служения. Я дал себе слово сделать это после того как наступит столь желанный для меня день, когда я впервые отслужу мессу. Ныне это свершилось. Эта месса, что стала для меня началом пути, в конце которого я обрету свое спасение, только что мною отслужена. Не хватает только бедных, или, вернее, здесь нет других бедняков, кроме вас. Не прерывайте меня. Вы поистине добрые бедняки, и я отдаю вам мои старые луидоры и эти два банковских билета.

— О! — вскричал Баньер. — Это невозможно! Немыслимо!

— Как невозможно? — вскричал и Шанмеле. — Вы понимаете, что говорите? Да вы хоть размышляли когда-нибудь о природе благодеяния, чтобы отвечать мне таким образом?

— Но с этими шестью тысячами ливров вы бы осчастливили тысячу неимущих.

— Да, осчастливил бы на миг, только и всего. Вам же я, напротив, дарю полное счастье на двухлетний срок.

— Ох, но мы не можем согласиться, — пробормотал Баньер, колеблясь и глядя на Олимпию в надежде почерпнуть в ее взгляде силы для согласия или отказа.

— Вы не примете того, что я предлагаю во имя моего служения Господу? — продолжал аббат. — Не позволите мне спасти две души?

— Господин де Шанмеле, — сказала Олимпия, — я соглашаюсь, ибо сознаю всю цену вашего подаяния. Вы правы: имея деньги, мы оба убережем нашу добродетель. Я согласна.

Глаза достойного аббата засияли от радости. Он взял руку Олимпии, вложил в нее кошелек и бумажник и поцеловал эту ручку с галантным видом, который при всех его благочестивых порывах напомнил, что еще недавно он был светским человеком.

Олимпия улыбнулась.

— А теперь, — объявила она, — я должна воздать вам в полной мере, наш досточтимый друг; мне следует открыть вам подлинное значение вашего великодушия, его истинный смысл. Без ваших шести тысяч ливров, дорогой мой господин де Шанмеле, мы бы уехали счастливыми, но без видов на будущее. Теперь же ничто не будет мешать нашему счастью. С тремя тысячами шестьюстами ливрами мы с трудом протянули бы год; с девятью тысячами шестьюстами мы проживем, по меньшей мере, года четыре, а в нашем возрасте четыре года — целая вечность. Я вам этого не говорила, Баньер, но вы, может быть, об этом знали: я происхожу из благородной семьи, так что, как бы я ни была обделена наследством, есть еще двое-трое старых дядюшек, каждый их которых способен дать мне по сотне тысяч ливров в тот день, когда я приду об руку с мужем, с ребенком на руках и назову его «дорогим дядюшкой». Что ж! Продержаться три года, ничего у них не прося, — это немало, а на четвертый год мы пустимся в это паломничество. Так вот, было бы поистине прискорбно, если бы среди этих двух-трех дядюшек не нашлось ни одного, кто сделал бы для меня то же, что было сделано для блудного сына: не отворил бы мне дверей, не заколол жирного тельца.

— Значит, я был прав! — воскликнул Шанмеле. — Стало быть, я удачно поместил эти деньги, которые мне самому совершенно не нужны.

— Но теперь, дорогой аббат, — вмешался Баньер, — запомните, что если мы соглашаемся взять ваши шесть тысяч ливров, то лишь в качестве займа, так же, как те ваши десять экю.

— Священники, быть может, раздают подаяние реже чем следовало бы, мой милый Баньер, но давать в долг им никогда не подобает.

— Но, — осмелилась сказать Олимпия, — у вас ведь тоже есть семья.

— Отнюдь, да я и не желал бы иметь иной семьи, кроме Христовой.

— А все же позвольте сказать вам одну вещь, — робко, но и вкрадчиво, как змий, шепнул ему Баньер. — По-моему, вы породнились с дурной ветвью семьи Христовой. Иезуиты привиты на католический, но не слишком христианский побег.

— Ну-ну, не говорите о них дурного, — с улыбкой упрекнул его Шанмеле. — Ведь, не будь их, вы бы со мной не познакомились, а не будь меня, вам бы не видать ни роли Ирода а Авиньоне, ни роли Митридата в Париже.

— Ну, за нашим благодетелем всегда будет последнее слово, — засмеялась Олимпия. — Однако уже поздно или, точнее, рано. Мы его обобрали до нитки: теперь, когда ему нечего больше нам дать, поступим как светские прихлебатели или вольные птички: хлеб раскрошен и склеван, упорхнем же.

— Ступайте, — отвечал Шанмеле, — да не забудьте священного брачного напутствия.