Олимпия Клевская - читать онлайн книгу. Автор: Александр Дюма cтр.№ 222

И, обвив руками шею мужа, прильнув устами к его устам, Олимпия украдкой подбросила в карман его камзола послание, от которого он так упорно отказывался.

Ее поцелуй, улыбка и эта жертва, принесенная женой, окончательно обезоружили Баньера и умиротворили его душу.

— Плевать мне на ревность! — вскричал он. — У меня самая прекрасная, самая нежная и самая честная из жен.

— И даже самая влюбленная, дорогой мой муж.

— Вот только, — продолжал Баньер, — надо поскорее спрятать эту жену в безопасное место и, раз я не могу читать ее писем, позаботиться, чтобы она их не получала.

И он приказал, все больше оживляясь:

— К делу! За узлы!

И они вдвоем принялись заталкивать вещи в большой дорожный сундук.

— А фиакр? — спросила Олимпия, тоже охваченная весельем.

— Фиакр?

— Да. Что с ним сталось?

— Он все еще нас ждет.

— Так вы его не отослали?

— Разумеется, нет.

— Почему?

— Он будет везти нас до тех пор, пока лошади смогут передвигать ноги.

— А потом?

— Отъедем подальше, а там посмотрим. Для меня и, надеюсь, для вас тоже, Олимпия, сейчас главное уехать — покинуть Париж.

— Превосходно! Вот только для ночного путешествия вы, мой дорогой Баньер, одеты несколько легко.

— Я был еще куда легче одет, когда примчался в Париж вдогонку за вами!

— И все-таки…

— Надо же, — смеясь, заметил молодой человек, — вот жена уже и презирает брачные одежды своего супруга!

— Боже меня сохрани, мой дорогой Баньер! Напротив, мое почтение к ним столь велико, что я собираюсь их превратить в реликвию.

Она позвала камеристку. Мадемуазель Клер явилась.

— Откройте сундук из лимонного дерева, — сказала Олимпия, — и достаньте мне тот бархатный наряд, ну, вы знаете.

— Мужской? — спросил Баньер.

— Да, сударь, мужской, — смеясь, откликнулась новобрачная.

Физиономия Баньера омрачилась.

— Олимпия, — заявил он скорбно, — прошли те времена, когда послушник иезуитов мог облачиться в наряд господина графа де Майи.

— Замолчите, грубиян, — сказала Олимпия, протягивая ему бархатный камзол, — взгляните на этот наряд, узнайте его и сгорите со стыда.

Баньер поднес камзол поближе к свечам.

— А и верно! — закричал он, ликуя. — Мне знакома эта вещь!

— Это тот самый бархатный камзол, который вы заказали в Лионе; вам его принесли в день, когда вы были арестованы по приказу иезуитов; тем не менее вы его не надевали, кроме как во время примерок. Баньер, я сберегла его, я целыми днями на него смотрела, каждый вечер его целовала. В его карманах я прятала мои самые любимые духи… ах, кроме воспоминаний да этого камзола, мне почти ничего и не осталось от дней счастья и любви, это было как память, вся пропитанная ароматом былого, которое ушло, но его благоухание наполняло мой дом и мое сердце!

Испустив крик восторга, Баньер сорвал с себя свой шелковый камзол, надел бархатный и бросился к Олимпии, крепко сжал ее в объятиях, между тем как мадемуазель Клер, отнюдь не падкая на чувствительные сцены, тщательно, с невозмутимым спокойствием сложила старый камзол и втиснула его в большой сундук, забитый нарядами Олимпии.

Когда этот порыв умиления утих, а дорожный сундук был заполнен, пробило три часа; лошади, запряженные в фиакр, били копытами, ведь они прождали у ворот два с половиной часа, и возница, боясь, что о нем забыли, старался производить как можно больше шума.

Завернувшись в один плащ, Олимпия и Баньер взяли ключ от сундука, который возница взгромоздил на империал фиакра, и отправились на улицу Монмартр в контору для найма экипажей.

Баньер заполнил нужные для этого бумаги, выложил часть платы вперед, затем, условившись с кучером фиакра о двухдневной поездке по двенадцать ливров за каждый день, они за два часа рассчитались с мадемуазель Клер, выплатив ей сумму, которая, видимо, ее удовлетворила, и, прежде чем рассвело, добрались до заставы Фонтенбло, с безмерным наслаждением впивая холодные испарения реки и запахи долины Жантийи, которая в те времена была не такой грязной, как ныне, поскольку парижский свет куда меньше украшал ее своим присутствием.

Возница, который преспокойно проделывал свои два льё в час, распевая на козлах песни, радовался, что нашел таких славных пассажиров, и спрашивал себя, почему бы, пустив в дело кой-какие дипломатические хитрости, не добиться, чтобы эти молодожены наняли его везти их на край света, платя по двенадцать ливров в день.

К сожалению, в этом мире нет ничего сомнительнее, чем расчеты, даже если их, не сходя со своих козел, производят возницы фиакров.

Олимпия с предыдущего дня стала слишком бережливой, чтобы поддержать этого славного малого, который имел свои виды на нее и Баньера, намереваясь поживиться за их счет.

Как бы ей ни было хорошо в этом фиакре, рядом с Баньером, она думала, что нельзя сделать более двенадцати льё в день, даже платя по двенадцать франков.

Она прикидывала, что им потребуется двенадцать дней, чтобы добраться до Лиона, и что во все это время придется немножко подкармливать лошадей и обильно — кучера.

И что кучеру понадобится еще двенадцать дней на обратную дорогу, за которые, естественно, тоже придется заплатить.

Поэтому вечером первого дня, когда они прибыли в Фонтенбло, Олимпия поделилась своими умозаключениями с Баньером, и вследствие этих умозаключений, которые Баньер полностью одобрил, кучеру выдали плату за два дня и отправили его обратно в Париж.

Тогда Олимпия условилась о цене с возчиком, который следовал с обозом багажа за пассажирской каретой из Парижа в Лион. К своим повозкам он добавил еще и маленький кабриолет. Это вынуждало ехать шагом, но так же передвигалась и карета.

В ту благословенную эпоху быстро можно было передвигаться только в почтовой карете, но Олимпия и Баньер, став благоразумнейшими в мире супругами, считали себя не столь богатыми, чтобы разъезжать на почтовых.

Итак, они, не теряя веселости, ограничились кабриолетом.

На следующий день в пять утра они вдвоем уселись в него и тронулись в путь.

То прячась за кожаными занавесками, когда было холодно и пасмурно, то шагая по обочине дороги, если она была красива и живописна, обедая с аппетитом, ночуя на чистеньких постоялых дворах, они потратили на это путешествие десять дней, и, если не считать усталости, которую Олимпия прогоняла купаниями и долгими ночами любви и крепкого сна, никогда еще путешествие при всем своем однообразии не было столь веселым и очаровательным.