— А плясать ты умеешь? — ни с того ни с сего поинтересовался Вилем.
Спроси об этом кто другой или в другое время, я бы, наверно, полез в драку.
— Ну да, это то, как нас обычно представляют! Мы играем на дудках и на скрипках. Мы пляшем вокруг костров. А в оставшееся время крадем все, что не прибито гвоздями.
Последнее я произнес с некоторой горечью.
— Эдема руэ — это совсем не то!
— А что же тогда? — спросил Симмон.
Я задумался, но мой нетрезвый разум отказывался мне повиноваться.
— Мы, ну… люди как люди на самом деле, — сказал я наконец. — Просто не засиживаемся подолгу на одном месте, и нас никто не любит.
И мы все трое стали молча смотреть на звезды.
— И что, она правда отправляла его ночевать под фургоном? — спросил Симмон.
— Чего-чего?
— Ну, ты сказал, что твоя мама отправляла отца ночевать под фургоном за то, что он пел куплет про овцу. Это правда?
— Скорее, фигура речи, — сказал я. — Но однажды она в самом деле так и сделала.
Я нечасто вспоминал свое детство в труппе, те времена, когда мои родители были еще живы. Я избегал этой темы, как калека избегает переносить вес на увечную ногу. Но в ответ на вопрос Сима воспоминания сами собой вырвались на поверхность.
— И не за «Лудильщика да дубильщика», — невольно сказал я. — А за песню, которую он написал про нее…
Я надолго умолк. Потом произнес:
— Лориана…
За много лет я впервые произнес вслух имя моей матери. Впервые с тех пор, как ее убили. Оно было странным на вкус.
И, сам того не желая, вдруг запел:
Лориана, Арлиденова жена,
Голоском под стать напильнику нежна,
Схожа личиком с зубилом небольшим,
Как меняла, караулит каждый шим.
Ни стирать она, ни стряпать не сильна,
Только денежку считать обучена,
И скажу я вам, что мне всегда охота
Зарабатывать побольше ей для счёта,
Ибо мне в жене моей прекрасной ближе
Не лицо, не талия, а то, что ниже.
(Стихи в переводе Вадима Ингвалла Барановского и Анны Хромовой)
Я чувствовал себя странно онемевшим, как будто оторванным от собственного тела. И, как ни странно, воспоминание, хоть и острое, не было болезненным.
— Ну да, за такое человека и впрямь могут загнать под фургон, — серьезно заметил Вилем.
— Да не в этом дело, — услышал я себя словно со стороны. — Она была красавица, и они оба знали это. Они все время друг друга дразнили. Дело было в размере. Ей не понравился этот ужасный размер.
Я никогда не рассказывал о своих родителях, и говорить о них сейчас в прошедшем времени было как-то неловко. Это казалось предательством. Вила с Симом мое откровение не удивило. Всякий, кто меня знал, мог видеть, что семьи у меня нет. Я никогда ничего не говорил, но они были хорошие друзья. Они и так все понимали.
— А у нас в Атуре, когда жены злятся, мужья обычно уходят спать в конуру, — сказал Симмон, переводя разговор на менее опасную почву.
— Мелоси реху эда стити, — буркнул Вилем.
— А ну, говори на атуранском! — со смехом бросил Симмон. — Чтоб я больше не слышал этого ослиного наречия!
— Эда стити? — переспросил я. — Спите у огня?
Вилем кивнул.
— Я заявляю официальный протест! — воскликнул Сим, воздевая перст. — Ты не имел права так быстро выучить сиару! Я вот целый год занимался, прежде чем начал хоть что-то понимать. Год! А ты нахватался всего за четверть.
— Так я же еще в детстве его учил, — возразил я. — А за эту четверть только отполировал имеющиеся познания.
— Выговор у тебя лучше, — сказал Вил Симу. — Квоут разговаривает, как какой-нибудь купец с юга. Очень простецкий говор. Твоя речь звучит куда более изысканно.
Это, похоже, заставило Сима смягчиться.
— У огня… — повторил он. — Не странно ли, что уходят всегда именно мужчины?
— Ну разумеется, в постели хозяйка — женщина, — сказал я.
— Это не так уж плохо, — сказал Сим.
— Смотря какая женщина, — заметил Вил.
— Вот Дистрель хорошенькая… — сказал Сим.
— Кех! — возразил Вил. — Чересчур уж бледная. А вот Фела…
Симмон печально покачал головой.
— Не нашего полета птица.
— Она же модеганка, — сказал Вил, расплываясь в широкой, почти демонической ухмылке.
— Что, правда? — спросил Сим. Вил кивнул. Я еще никогда не видел, чтобы он так лыбился. Сим горестно вздохнул.
— Ну, все сходится. Мало того, что самая красивая девушка в Содружестве, так еще и модеганка. Я не знал.
— Ну, положим, если и самая красивая, то разве что на своем берегу реки, — возразил я. — А на этом берегу…
— Про свою Денну ты уже распространялся, — перебил Вилем. — Раз пять, не меньше.
— Послушай, — сказал Симмон, внезапно сделавшись серьезным, — тебе нужно просто вести себя чуть посмелее. Эта Денна, она к тебе явно неравнодушна.
— Она на этот счет ничего не говорила.
— Да они о таком никогда не говорят! — сказал Симмон и расхохотался от мысли о такой глупости. — Но есть же всякие игры. Это нечто вроде танца.
Он поднял руки, делая вид, будто они беседуют между собой.
— «Ой, как здорово, что я тебя встретил!» — «Привет, а я как раз собиралась пообедать». — «Надо же, как удачно, и я тоже! Давай помогу тебе нести сумку?»
Я вскинул руку, чтобы остановить его.
— Можно сразу перейти к концу этого спектакля, где ты на протяжении оборота изливаешь свое горе над кружкой с пивом?
Симмон надулся и обиженно уставился на меня. Вилем расхохотался.
— За ней увивается достаточно мужчин, — сказал я. — Они появляются и исчезают, как…
Я попытался придумать сравнение, но у меня ничего не вышло.
— Я предпочту остаться ее другом.
— Ты предпочел бы приникнуть к ее сердцу, — сказал Вилем без особого нажима. — Ты предпочел бы, чтобы она радостно обвила тебя руками. Но ты боишься, что она отвергнет тебя. Ты боишься, что она посмеется над тобой, и тебе неохота остаться в дураках.
Вилем непринужденно пожал плечами.
— Ну, ты не первый, кто испытывает подобные чувства. Ничего постыдного в этом нет.
Он практически попал в цель, так что я долго не мог найтись, что ответить.
— Надеюсь, — тихо признал я. — Но мне не хочется делать чересчур смелые предположения. Видел я, что бывает с мужчинами, которые слишком много возомнили и попытались подгрести ее под себя.