— Я священник. Дайте пройти. Последнее причастие…
Он видит черный балахон и обмирает от ужаса. Это он. Человек
в черном. Собрав последние силы, Джейк отворачивается от него. Где-то играет
радио, передают песню рок-группы «Кисс». Он видит, как его руки скребут по
асфальту — белые, маленькие, аккуратные. Он никогда не грыз ногти.
Глядя на свои руки, Джейк умирает.
4
Стрелок сидел, погруженный в тяжелые думы. Он устал, все его
тело болело, и мысли рождались у него в голове с изматывающей медлительностью.
Рядом с ним, зажав руки между колен, спал удивительный мальчик. Он рассказал
свою историю очень спокойно, хотя ближе к концу его голос дрожал — это когда он
дошел до «священника» и до "последнего причастия". Разумеется, он
ничего не рассказывал ни о своей семье, ни о своем ощущении странной, сбивающей
с толку раздвоенности, но все равно кое-что просочилось в его рассказ —
достаточно, чтобы понять. Такого города, который описывал мальчик, нет и не
было никогда (разве что это был легендарный Лад) — но это было не самое
странное. Хотя стрелок все равно не на шутку встревожился. Вообще весь рассказ
был каким-то тревожным. Стрелок боялся даже задумываться о том, что все это
может значить.
— Джейк?
— У-гу?
— Ты хочешь помнить об этом, когда проснешься? Или хочешь
забыть?
— Забыть, — быстро ответил мальчик. — Я был весь в крови. И
когда кровь пошла у меня изо рта, у нее был такой вкус… я как будто говна
наелся.
— Хорошо. Сейчас ты заснешь, понятно? И будешь спать.
По-настоящему. Давай-ка ложись.
Джейк послушно лег. Такой маленький, тихий и безобидный — с
виду. Однако стрелку почему-то не верилось в то, что мальчик действительно
безобидный. Было в нем что-то странное, роковое, некий дух предопределенности.
Как будто это была очередная ловушка. Стрелку не нравилось это гнетущее
ощущение, но ему нравился мальчик. Ему очень нравился мальчик.
— Джейк?
— Тс-с. Я хочу спать. Я сплю.
— Да. А когда ты проснешься, ты все забудешь. Все, что мне
рассказал.
— О'кей. Хорошо.
Мальчик спал, а стрелок смотрел на него и вспоминал свое
детство. Мысленно возвращаясь в прошлое, он обычно испытывал странное ощущение,
будто все это происходило не с ним, а с кем-то другим — с человеком, который
прошел сквозь легендарный кристалл, изменяющий время, прошел и стал совершенно
другим. Не таким, каким был. Но теперь его детство вдруг подступило так близко.
Мучительно близко. Здесь, в конюшне дорожной станции, было невыносимо жарко, и
стрелок отпил еще воды. Совсем немного, буквально глоток. Потом он поднялся и
прошел в глубь строения. Остановился, заглянул в одно из стойл. Там в углу
лежала охапка белой соломы и аккуратно сложенная попона, но лошадьми не пахло.
В конюшне не пахло вообще ничем. Солнце выжгло все запахи и не оставило ничего.
Воздух был совершенно стерилен.
В задней части конюшни стрелок обнаружил крошечную темную
комнатушку с какой-то машиной из нержавеющей стали, похожей на маслобойку. Ее
не тронули ни ржавчина, ни порча. Слева торчала хромированная труба, а под ней
было отверстие водостока. Стрелок уже видел такие насосы в других засушливых
местах, но ни разу не видел такого большого. Он себе даже не представлял, как
глубоко нужно было бурить этим людям (которых давно уже нет), чтобы добраться
до грунтовых вод, затаившихся в вечной тьме под пустыней.
Почему они не забрали с собой насос, когда покидали станцию?
Наверное, из-за демонов.
Внезапно он вздрогнул. По спине пробежал холодок. Кожа
покрылась мурашками, которые тут же исчезли. Он подошел к переключателю и нажал
кнопку «ВКЛ». Механизм загудел. А примерно через полминуты струя чистой,
прохладной воды вырвалась из трубы и устремилась в водосток, в систему
рециркуляции. Из трубы вылилось, наверное, галлона три, а потом насос со
щелчком отключился. Да, зверь-машина, такая же чуждая этому месту и времени,
как и истинная любовь, и такая же неотвратимая, как Суд Божий. Молчаливое
напоминание о тех временах, когда мир еще не сдвинулся с места. Вероятно,
машина работала на атомной энергии, поскольку на тысячи миль вокруг
электричества не наблюдалось, а сухие батареи уже давно бы разрядились. Ее
сделали на заводе компании под названием "Северный Центр
позитроники". Стрелку это совсем не понравилось.
Он вернулся и сел рядом с мальчиком, который спал, подложив
одну руку под щеку. Симпатичный такой мальчуган. Стрелок выпил еще воды и
скрестил ноги на индейский манер. Мальчик, как и тот поселенец у самого края
пустыни, у которого еще был ворон (Золтан, внезапно вспомнил стрелок, — ворона
звали Золтан), тоже утратил всякое ощущение времени, но человек в черном, вне
всяких сомнений, был уже близко. Уже не в первый раз стрелок призадумался: а не
подстроил ли человек в черном очередную ловушку, позволив догнать себя. Вполне
вероятно, что он, стрелок, играет теперь на руку своему врагу. Он попытался
представить себе, как это будет, когда они все же сойдутся лицом к лицу, — и не
смог.
Ему было жарко, ужасно жарко, но в остальном он себя
чувствовал вполне сносно. В голове снова всплыл давешний детский стишок, но на
этот раз он думал уже не о матери, а о Корте, о человеке с лицом,
обезображенным шрамами от пуль, камней и всевозможных тупых предметов. Шрамы —
отметины войны и военного ремесла. "Интересно, — вдруг подумал стрелок, —
а была ли у Корта любовь. Большая, под стать этим шрамам. Нет. Вряд ли".
Он подумал о Сюзан, о своей матери и о Мартене, об этом убогом
волшебнике-недоучке.
Стрелок был не из тех людей, которые любят копаться в
прошлом; если бы он был человеком менее эмоциональным и не умел смутно
предвосхищать будущее, он был бы упертым и непробиваемым дубарем, лишенным
всяческого воображения. Причем дубарем очень опасным. Вот почему он и сам удивился
своим неожиданным мыслям. Каждое новое имя, всплывавшее в памяти, вызывало
другое: Катберт, Алан, старый Джонас с его дрожащим голосом; и снова — Сюзан,
прелестная девушка у окна. Все подобные размышления неизменно сводились к
Сюзан, и к великой холмистой равнине, известной как Спуск, и к рыбакам, что
забрасывали свои сети в заливах на краешке Чистого моря.
Тапер из Талла (тоже мертвый, как и все остальные жители
Талла, сраженные им, стрелком) тоже был там, в Меджисе. Шеб обожал старые
песни, когда-то играл их в салуне под названием "Приют путников", и
стрелок фальшиво замурлыкал себе под нос:
Любовь, любовь беспечная,
Смотри, что ты наделала.
Он рассмеялся, сам себе поражаясь. "Я последний из того
мира зелени и теплых красок". Он тосковал по былому. Но не жалел себя,
нет. Мир беспощадно сдвинулся с места, но его ноги еще не отказываются ходить,
и человек в черном уже близко. Стрелок задремал.