— Я могу усыпить тебя, чтобы ты вспомнил. Во сне.
Джейк с сомнением спросил:
— А как вы меня усыпите?
— А вот так.
Стрелок вынул из патронташа один патрон и начал вертеть его
в пальцах. Его движения были проворными, плавными — как льющееся масло. Патрон
как будто перетекал от большого пальца к указательному, от указательного — к
среднему, от среднего — к безымянному, от безымянного — к мизинцу. На мгновение
исчез из виду, потом появился опять. На долю секунды завис неподвижно и
двинулся обратно, переливаясь между пальцами стрелка. Мальчик смотрел. Его
недоверчивое выражение сменилось искренним восторгом, потом — восхищением, а
потом его взгляд стал пустым. Он отключился. Глаза закрылись. Патрон плясал в
пальцах стрелка. Взад-вперед. Глаза Джейка опять распахнулись; он еще с
полминуты понаблюдал за плавной пляской патрона и снова закрыл глаза. Стрелок
продолжал крутить патрон, но Джейк больше не открывал глаз. Его дыхание
замедлилось, стало спокойным и ровным. Неужели так надо? Неужели так и должно
было быть? Да. Во всем этом была даже некая красота, хрупкая и холодная, как
кружевные узоры по краям голубых ледяных глыб. Ему опять показалось, что он
слышит, как мама поет ему песню, но не ту глупую детскую песенку про Испанию и
дождь, а другую, такую же глупую и такую же милую, что доносилась из дальнего
далека, когда он уже засыпал, легонько покачиваясь на краешке сна: Птичка
овсянка, скорее лети, скорее лети и корзинку неси.
Стрелок снова почувствовал, как его накрывает волна плотной
душевной мути. Патрон в его пальцах, с которым он управлялся с таким
непостижимым изяществом, вдруг показался ему живым. Такое маленькое сверкающее
чудовище. Стрелок уронил патрон в ладонь и до боли сжал руку в кулак. Если бы
патрон сейчас взорвался, стрелок был бы только рад. Рад избавиться от руки, чье
единственное истинное мастерство — это убийство. Убийство было всегда, так
устроен мир. Но от этого было не легче. Да, на свете есть много плохого.
Убийство, насилие и чудовищные деяния. И все это — во имя добра. Добра,
обагренного кровью. Во имя кровавого мифа, во имя Грааля, во имя Башни. Да.
Где-то она стоит, Башня (как говорят, посередине всего) — стоит, вспарывая
небеса своей черной громадой, и в очищенных жаром пустыни ушах стрелка вновь
зазвучит тихий и ласковый мамин голос: чик-чирик, не бойся кошек, дам тебе я
хлебных крошек.
Он отмахнулся от этой песенки, как от назойливой мухи, и спросил:
— Где ты?
3
Джейк Чеймберз — он же Бама — спускается по лестнице с
портфелем в руках. В портфеле — учебники: природоведение, география, тетрадь,
карандаш, завтрак, который мамина кухарка, миссис Грета Шоу, приготовила для
него в кухне, где все из хрома и пластика, где непрестанно гудит
воздухоочиститель, поглощающий неприятные запахи. В пакете для завтрака —
сандвич с арахисовым маслом и повидлом и еще один, с копченой колбасой, салатом
и луком, и четыре кекса «Орео». Его родители не то чтобы его не любят, но,
похоже, давно уже не замечают родного сына. Они давно от него отказались и
препоручили заботам миссис Греты Шоу, многочисленных нянек и репетитора — летом
и Школы Пайпера (которая Частная, очень Хорошая и, самое главное, Только Для
Белых) — во все остальное время. Никто из этих людей даже и не претендует на
то, чтобы быть кем-то еще, кроме того, кто они есть: профессионалы, лучшие в
своем деле. Никто ни разу не прижал его к теплой груди, как это всегда
происходит в исторических любовных романах, которые читает его мама и которые
Джейк перелистывает тайком, в поисках "всяких глупостей".
Истерические романы, как их иногда называет папа. Или еще — «неглиже-срывалки».
На что мама ему отвечает с презрением: "А ты только болтать и
способен", — а Джейк это все слышит из-за закрытых дверей. Папа работает
на телевидении, и Джейк, наверное, мог бы этим гордиться. Но ему все равно.
Джейк еще не знает, что ненавидит всех профессионалов, за
исключением миссис Шоу. Люди всегда приводили его в замешательство. Какие-то
все они странные. Его мама — которая очень худая, но сексапильно худая — часто
спит со своими друзьями в одной постели. Ее друзья все больные на голову. Его
отец иногда упоминает каких-то людей с телевидения, которые "перебарщивают
с кока-колой". При этом он усмехается и быстро нюхает свой, большой палец.
И вот он выходит из дома. Джейк Чеймберз выходит на улицу.
Так говорят о демонстрантах: они вышли на улицу. Одет во все чистенькое. Знает,
как надо себя вести. Симпатичный, послушный мальчик. Раз в неделю он ездит в
"Мид-Таун Лейнс", в кегельбан. У него нет друзей — только знакомые.
Он никогда не задумывался об этом, но это его задевает. Он еще не знает или не
понимает, что, постоянно общаясь с профессионалами, он невольно перенял многие
их черты и привычки. Миссис Грета Шоу (да, она лучше всех остальных, но все
равно это не утешает) делает в высшей степени профессиональные сандвичи. Она
разрезает хлеб на четыре части и срезает корку, и когда Джейк ест свои
бутерброды на переменке, выглядит все это так, будто он где-нибудь на коктейле,
а вместо книжки из школьной библиотеки — что-нибудь про спорт или Дикий Запад —
держит в руке бокал крепкой выпивки. Его отец зашибает большие деньги, потому
что он мастер "завести зрителя", то есть умеет выбрать и включить в
программу «убойное» шоу, которое забивает "невзрачненькие передачи"
на конкурирующем канале. Папа выкуривает четыре пачки в день. Он не кашляет, но
у него тяжелая ухмылка, и иногда он позволяет себе хлопнуть парочку кока-колы
по старой памяти.
Вдоль по улице. Мать дает ему денежку на такси, но, когда
нет дождя, он всегда ходит пешком. Идет, размахивая портфелем (или сумкой, где
у него все для боулинга, хотя, как правило, сумку он оставляет у себя в
шкафчике в кегельбане). Маленький мальчик. Такой стопроцентный американец с
голубыми глазами и белокурыми волосами. Девчонки уже начинают обращать на него
внимание (с одобрения своих мамаш), и он уже не сторонится их, как маленький, с
подчеркнутой детской заносчивостью. Он общается с ними с таким неосознанным
профессионализмом, чем весьма их смущает. Он увлекается географией, а после
обеда ходит в кегельбан. Его папа владеет пакетом акций какой-то компании по
производству автоматического оборудования для кегельбанов, но там, куда ходит
Джейк, стоит оборудование другой марки. Ему кажется, будто он никогда не
задумывался об этом. Но на самом деле — еще как задумывался.
Вдоль по улице. Мимо «Блуми», магазина готового платья, где
в витринах стоят манекены, одетые в меховые пальто или в деловые костюмы на
шести пуговицах, а некоторые — "без всего", совсем голые. Эти
манекены — тоже безупречные профессионалы, а он ненавидит профессионализм во
всех проявлениях. Он еще слишком мал для того, чтобы уметь ненавидеть себя, но
начало уже положено: надо лишь время, чтобы это горькое семя принесло горький
плод.
Он доходит до угла и стоит на перекрестке с портфелем в
руке. Машины с ревом несутся по улице — синие с белым автобусы, желтые такси,
«фольксвагены», грузовики. Он всего лишь мальчишка, но выше средних
способностей; и краешком глаза он успевает заметить человека, который его
убивает. Человек одет во все черное, и Джейк не видит его лица, только
развевающийся балахон, и протянутые к нему руки, и жесткую улыбку
профессионала. Он падает на проезжую часть, не выпуская из рук портфеля, в
котором лежит его высокопрофессиональный завтрак, приготовленный миссис Гретой
Шоу. Он еще успевает заметить водителя — испуганное лицо за затемненным
ветровым стеклом. Бизнесмен в темно-синей шляпе со стильным пером за лентой. У
кого-то в машине гремит рок-н-ролл. На тротуаре, на той стороне, кричит
какая-то пожилая дама. У нее черная шляпка с сеточкой, в которой нет ничего
стильного и изящного — эта сеточка больше похожа на траурную вуаль. Джейк не
чувствует ничего, лишь удивление и привычное пагубное замешательство — неужели вот
так все и кончается? И ему уже никогда не улучшить свои результаты в боулинге?
Выходит, два-семьдесят — это предел? Он падает на проезжую часть и видит в двух
дюймах от глаз свежезаделанную трещину на асфальте. Портфель вылетает из рук.
Он как раз призадумался, сильно ли он ободрал коленки, когда на него наезжает
машина того бизнесмена в синей шляпе со стильным пером. Огромный синий
«кадиллак» 76-го года с шинами «Фаерстоун». Машина почти такого же цвета, как и
шляпа водителя. Она ломает Джейку спину, расплющивает живот. У него изо рта
вырывается струя крови. Настоящий фонтан. Он поворачивает голову и видит
зажженные задние фонари. «Кадиллак» тормозит, из-под колес валит дым. Машина
проехалась и по портфелю, оставив на нем черный широкий след. Джейк поворачивает
голову в другую сторону и видит громадный серый «форд», который с визгом
останавливается в каких-нибудь нескольких дюймах от его тела. Какой-то
чернокожий парень, наверное, тот самый, который продает с тележки соленые
крендельки и газировку, бежит к нему. Кровь у Джейка течет отовсюду: из носа,
из глаз, из ушей, из прямой кишки. Его гениталии превратились в кашу. А он все
думает раздраженно, сильно ли он ободрал коленки. Он боится, что опоздает в
школу. Теперь и водитель «кадиллака» бежит к нему, причитая на ходу. Откуда-то
доносится голос. Страшный, спокойный — голос неумолимой судьбы: