Когда Роланд выходил из этой комнаты, ощущение дежа-вю еще
более усилилось. Как и ощущение того, что он вошел в тело самого Гана.
Он повернулся к лестнице и продолжил подъем.
Следующие девятнадцать ступенек привели его на вторую
лестничную площадку и ко второй комнате. Здесь на круглом полу валялось
множество клочков ткани. Роланд не сомневался, что все они — от детской
пеленки, изорванной злобным незваным гостем, который потом прошел на балкон,
чтобы взглянуть на поле роз, и обнаружил, что вернуться в комнату возможности у
него нет. Он был невообразимо хитер, злобен и мудр… но, в конце концов,
допустил ошибку, и теперь ему суждено расплачиваться за нее до скончания веков.
«Если он хотел только взглянуть на поле роз, чего потащил с
собой весь боезапас, когда выходил на балкон?»
«Потому что это было его снаряжение, которое он всегда носил
на спине», — прошептало одно из лиц, высеченных на изогнутой стене. Лицо
Мордреда. Теперь Роланд не видел в нем ненависти, только печаль и тоской
брошенного ребенка. И одиночеством лицо это соперничало с паровозным гудком в
безлунной ночи. Никто не прикреплял скобу к пупку Мордреда, когда тот вошел в
этот мир, а свою мать он сожрал в первую же трапезу. Никакой скобы, никогда в
жизни, ибо Мордред никогда не был членом тета Гана. Нет, только не он.
«Мой Алый Отец никуда не ходил безоружным, — прошептало
каменное лицо. — Особенно если находился вдали от своего замка. Он был безумен,
но не до такой степени».
В этой комнате пахло тальком, который сыпала его мать, когда
он лежал голенький на полотенце, после ванны, и играл только что открытыми для
себя пальцами ног. Она присыпала тальком раздражение на коже, напевая при этом:
«Непоседа, мальчик мой, День закончен, дорогой».
Этот запах исчез так же быстро, как и появился.
Роланд подошел к маленькому окошку, переступая через обрывки
пеленки, и заглянул в него. Лишенные тела глаза почувствовали присутствие
стрелка и тяжело перевернулись к нему. Во взгляде читалась ярость и чувство
утраты.
«Выходи, Роланд! Выходи, чтобы мы могли встретиться лицом к
лицу! Как мужчина с мужчиной! Глаз в глаз, если тебя это устроит!»
— Думаю, нет, — ответил Роланд, — потому что я не закончил
свои дела. Осталось немного, но я их еще не закончил.
То было последнее слово, сказанное им Алому Королю. Хотя
безумец осыпал его мыслями-криками, старался он напрасно, потому что Роланд
более ни разу не оглянулся. Ему нужно было подниматься по лестнице, заглядывать
в другие комнаты, прежде чем достичь той, что ждала его на вершине.
5
На третьей лестничной площадке он заглянул в дверь и увидел
вельветовое одеяние, которое он, несомненно, носил в один годик. Среди лиц на
этой стене он увидел своего отца, только гораздо более молодого. Позже в его
лице прибавилось жестокости, причиной тому стали события и ответственность. Но
не здесь. Здесь по лицу Стивена Дискейна читалось: нет в мире ничего другого,
способного доставить ему большее удовольствие в сравнении с тем, что сейчас у
него перед глазами. В комнате стоял сладковатый, приятный запах, который он узнал:
запах отцовского мыла для бритья. Голос-призрак прошептал: «Посмотри, Габби,
посмотри сама! Он улыбается! Улыбается мне! И у него новый зуб!»
На полу четвертой комнаты лежал ошейник его первой собаки,
Ринг-А-Левио. Сокращенно, Ринго. Он умер, когда Роланду не исполнилось и
четырех, и этим сделал ему подарок. Потому что трехлетнему ребенку разрешалось
плакать над ушедшим домашним любимцем, даже мальчику, в венах которого текла
кровь Эльда. В этой комнате до ноздрей Роланда долетел чудесный запах, у которого,
правда, не было названия, но он знал: это запах солнца на Полную Землю в шерсти
Ринго.
Возможно, двумя десятками этажей выше комнаты Ринго, в такой
же комнате на полу лежали хлебные крошки и покрытое перьями изуродованное
тельце, которое когда-то принадлежало соколу Давиду, не домашнему любимцу, а,
конечно же, другу. Первому из тех многих, кем пожертвовал Роланд на пути к
Темной Башне. Здесь, на стене Роланд увидел Давида, запечатленного в полете,
расправив короткие крылья, он кружил над придворными Гилеада
(Мартена-волшебника среди них не было). Еще раз Давида высекли в камне слева от
двери ведущей на балкон. Тут он сложил крылья и падал на Корта, как слепая
пуля, не обращая внимания на поднятую палку Корта.
Стародавние времена.
Стародавние времена и стародавние преступления.
Недалеко от Корта он увидел смеющееся лицо проститутки, с
которой Роланд-мальчик провел ту ночь. В комнате Давида стоял запах ее духов,
дешевых, цветочных духов. И когда стрелок вдохнул этот запах, ему вспомнились
прикосновения к ее лобковым волосам. Его шокировало то, что он вспомнил сейчас:
когда его пальцы скользили к ее сладко-влажной щели, он думал о себе,
маленьком, только что из ванны, чувствующим руки матери.
Тут его член начал набухать от прилива крови, и Роланд в
страхе покинул эту комнату.
6
Закат более не освещал ему путь, теперь светились только
окна: стеклянные глаза были живыми, стеклянные глаза смотрели на безоружного
пришельца. За стенами Темной Башни розы Кан'-Ка Ноу Рей закрылись до следующего
рассвета. Часть разума Роланда еще удивлялась тому, что он все-таки здесь; что
одно за другим ему удалось преодолеть все препятствия, которые встретились на
тропе, ни на йоту не отступив от первоначального замысла. «Я похож на роботов
Древних людей, — подумал он. — Они или выполняют задачу, ради выполнения
которой их создали, или разбиваются в лепешку, стараясь ее выполнить».
Другая часть разума не удивлялась, нисколько. Этой части
приходили те грезы, что и, должно быть, приходили Лучам, эта более темная часть
вновь подумала о роге, выпавшем из пальцев Катберта… Катберта, который встретил
смерть, смеясь. Рог мог и до сего времени лежать там, где и упал, на каменистом
склоне Иерихонского холма.
«И, разумеется, я видел эти комнаты прежде! Они, в конце
концов, рассказывают мне мою жизнь».
Действительно, рассказывали. Этаж за этажом, история за
историей (не упоминая смерть за смертью) поднимающиеся комнаты Темной Башни
пересказывали события жизни Роланда Дискейна и его поисков Темной Башни. В
каждой лежало напоминание о прошлом, в каждой стоял особый запах. Некоторым
годам посвящалась не одна комната, а несколько, но на каждый год приходилась
хотя бы одна. И после тридцать восьмой комнаты (тридцать восемь — дважды по
девятнадцать, если вы сразу не обратили на это внимание) у него возникло
желание больше никуда не заглядывать. Потому что в этой комнате стоял
обгоревший столб, к которому ранее привязали Сюзан Дельгадо. Он не вошел в эту
комнату, но посмотрел на стену. В этом не мог ей отказать. «Роланд, я люблю
тебя!» — кричала Сюзан Дельгадо, и он знал, это правда, потому что узнать Сюзан
он мог только по ее любви. Ибо, несмотря на любовь, ее все же сожгли.