На ней было тяжелое парадное царицыно одеяние и убор – по
счастью, еще не самое торжественное платье, а чуть попроще, для так называемых
малых выходов, – но все равно: Темрюковне чудилось, будто шея ее сдавлена
рогатками, руки-ноги в оковах, а тело увешано многочисленными веригами, какие,
по слухам, носит в последнее время государь вперемежку с баснословными
драгоценными крестами. Рассказывали, что в своей Александровой слободе он порою
вообще не снимает монашеского платья, а опричников величает братией. Вяземский
у него келарь, а рыжий, словно бы вечно окровавленный Малюта – пономарь…
Да, все это долетало до Кученей лишь в виде слухов и
сплетен. Сама она давненько не видела супруга. Попыталась вспомнить их
последнюю встречу, но так и не смогла. Он почти не выбирался из слободы,
выстроил там настоящий городок, вполне приспособленный для жизни: оттуда и
управлял государством, и даже бывая наездами в Москве, не встречался с женой,
не говоря уж о том, чтобы навещать ее опочивальню.
Да она не больно-то горевала, хотя как бы считалась сурово
наказанной. Ох, крепко тогда досталось им с братом! Салтанкул не раз говорил,
что сам не верит, как остался жив после разгула государева гнева. Уж думал,
будет убит за потачку царице… но ничего, обошлось, Темрюкович сохранил и
милости, и почести – прежде всего за то, что был жесток и беспощаден, а царю
нравились люди, жестокие и беспощадные к боярству.
Кученей боялась, что брат от пережитого страха закается
бывать у нее. Но нет: гроза, пролетевшая над головой, однако не опалившая, даже
приободрила Темрюковича. Азиат до мозга костей, он мог уважать и почитать лишь
жестокость. Малейшее проявление милосердия и снисходительности, пусть даже к
нему самому, порождало в его душе отнюдь не благодарность, а нечто вроде
снисходительного презрения. По мнению Салтанкула, царь должен был удавить
Кученей ее же косами, а брата-пособника прибить посохом или пронзить ему
сердце, как пронзил тем же посохом ногу Ваське Шибанову. Салтанкул уверовал в
собственную безнаказанность, уверовал, что своим царь спустит все, – и отныне,
потворствуя опасным прихотям сестры, испытывал особенное наслаждение. Он как бы
обрел власть над человеком, который держал в своих руках жизни и смерти других!
Прежде Салтанкулу ничего подобного ощущать не приходилось.
А что до Кученей… Ей шел двадцать пятый год, и она с ужасом
обнаружила, что жизнь кончается: стала старухой, так и не узнав счастья.
Сначала, после ее выходки во время боярской казни, было особенно тяжело. С
царицы не спускали глаз, стерегли каждое ее движение. Она затаилась, ждала.
Знала: русские ленивы и доверчивы, их легко обмануть показным смирением.
Главное – суметь вызвать жалость к себе, и от тебя очень скоро отстанут все
придирчивые придиры. Так и получилось. Теперь караулы от ее дверей давно были убраны,
царь своим небрежением к жене отбил охоту стеречь ее даже у самых ретивых. Но
если супруг думал, что черкешенка из рода князя Инала будет покорно смиряться с
судьбой, он ошибался!..
В последнее время самым любимым развлечением царицы стало
смотреть женихов. От веку дворцовые девушки должны были приводить
присватавшихся к ним на царицыно погляденье. В назначенный день и час будущий
жених являлся в укромный покойчик и там высиживал на лавке или метался из угла
в угол, зная, что в это время его придирчиво озирает из соседней горенки сквозь
потайное отверстие в стенке сама государыня. Явиться собственнолично она могла
только перед очень знатным человеком либо близким к царю, ну а женихов всяких
там сенных, да горничных девок, да постельниц с вышивальницами смотрела
потаенно.
Больше всего Марья Темрюковна радовалась, когда
девушки-сироты просили ее саму найти им женихов. С полным на то правом она
могла тогда отправиться в Грановитую палату, куда в обычное время вход был
заказан, и глазеть в окошечко на холостых красавцев, собранных нарочно для
смотрин у крыльца. Как правило, они заранее знали, какой именно невесте ищут
жениха, и либо выставлялись как могли, если кус был лакомый, либо нарочно
скромничали, держали глаза потупленными да стояли столбами в надежде, что не
поглянутся ни царице, ни невесте. Впрочем, иные молодые глупцы не могли
отказать себе в удовольствии похвалиться нарядом и повадкою просто так, не для
дела, а лишь бы обратить на себя благосклонный взор этой таинственной особы –
царицы, о красоте которой ходили легенды, но зреть которую дано было не
каждому.
Но с просьбами выбрать жениха к Марье Темрюковне обращались
очень редко, лишь когда невеста была совсем бедна и надеялась получить приданое
от государыни. Ведь чаще всего бывало, что женихов она приискивала из числа
самых невзрачных уродов, на которых девушка сама и не глянет никогда. А тут,
хочешь не хочешь, – придется идти под венец. Не спорить же с царицею!
Поговаривали, что самое малое две девицы лишили себя жизни после навязанного им
выбора, предпочли пламя адское жизни с малоумными да гугнявыми, которые
пользовались особенным расположением Марьи Темрюковны.
Да и смотрины уже выбранных женихов порою превращались в
настоящую пытку. Никогда нельзя было заранее угадать, даст государыня согласие
на брак или нет. Царица, которая девок своих бивала нещадно, драла, как
сидоровых коз, порою вдруг преисполнялась такой заботы о них, что самый писаный
красавец казался недостойным взять в жены ее служанку. И чем пригляднее был
жених, тем вернее следовало ожидать царицына отказа…
Именно поэтому Дуня Чайкина, омовальщица
[59] из царицына
чина, не находила себе места. Нынче ей велено было привести на смотрины Данилу,
сына дворцового истопника Ивана Разбойникова. Данила посватался к ней неделю
назад и сразу получил горячее согласие. Он выдался и статью, и повадкою,
вдобавок отличался на редкость пригожим ликом. Дуня даже поверить не могла, что
ее, бедную бесприданницу, где-то высмотрел и полюбил этот красавец. К тому же,
отец его, человек работящий и прилежный, пользовался расположением самого
государя, ибо никто так, как Иван Разбойников, не умел протопить цареву
опочивальню, чтоб и в меру жарко было, и не душно, и ровное тепло держалось всю
ночь.
Дуня ловила взглядом каждую тень, пробегавшую по лицу
государыни, и ноги ее обморочно подкашивались, ибо это красивое лицо, и
всегда-то недоброе, нынче было мрачнее тучи. Хотела уже спросить, какова будет
воля матушки-царицы, однако язык прилип к гортани. А на сердце стало так
тяжело…
И не зря, ибо в следующий миг Марья Темрюковна метнула на
нее неприязненный взгляд и сказала своим гортанным голосом: