Не будет этого никогда! Потому что такое возможно, если она
овдовеет и получит в свою власть страну – вместе со всеми живущими тут
мужчинами. Но для этого, говорит Салтанкул, ей нужно родить сына. А она не
может, никак не может зачать! Вот и Салтанкул отдалился от нее, тоже занят этой
опричниной, царь его жалует, а к сестре молодой князь заходит все реже и реже,
о том же, чтобы заманить его на ложе, и вообще речи нет.
О Аллах, на что обрекла она себя, согласившись пойти за
московского царя? Ее держат в клетке, в клетке! Здесь, в золоченой клетке
Кремля, она и умрет, как умер, не вынеся неволи, любимый белый кречет…
Кученей вздрогнула, ощутив, как при мысли о смерти к ее лону
прихлынула горячая кровь. Раскинулась, отбросила одеяло и долго гладила,
ласкала свое точеное, поджарое тело, беспрестанно представляя смерть
собственную и разных других людей, прежде всего – супруга, пока не получила
наконец желанного удовольствия и не уснула, слегка успокоившись.
* * *
Утром, впрочем, царица вновь встала не с той ноги. Боярышня
Федорова так и не появилась. Кученей, едва не лопаясь от злости, металась по
палатам, раздавая направо и налево оплеухи, как вдруг сообщили, что идет князь
Черкасский, – и она мигом ощутила себя счастливой.
Вошел Михаил Темрюкович. Кученей бросилась ему на шею и, не
стесняясь своих женщин, припала к губам брата в самом пылком поцелуе. Но он с
силой расцепил обнимавшие его руки и так стоял, сжимая тонкие запястья сестры.
Лицо его было хмурым – таким хмурым, что царица встревожилась.
– Ты просила царя наказать Федорова? – сказал он сквозь
зубы.
Кученей кивнула, с усилием высвобождая руки и начиная
понимать, в чем дело. Ведь брат, кажется, заглядывался на эту пышнотелую
русскую глупышку. Неужели?..
– Я заступился за Федорова… и его семью, – сказал он,
значительно прищурившись. – Если тебя злит Грушенька, то оставь ее у отца. Сюда
она больше не придет.
Кученей всматривалась в его лицо, все еще не веря.
– Так это правда? – спросила тихо. – Ты хочешь ее?
– Я хочу взять ее в жены, – спокойно сообщил Темрюкович. – И
не желаю ссориться со своим будущим тестем. Поняла?
Кученей прижала руки к груди, внезапно ощутив там, на месте
сердца, странную пустоту. В этой пустоте зарождалась тянущая боль. Боль была
так сильна, что лишала сил, поэтому Кученей не набросилась на брата с кулаками,
не схватилась за кинжал – хотя нет, ей же не давали носить оружие, кинжала не
было! – или хотя бы за плеть, а только сказала презрительно – точно в лицо
Салтанкулу плюнула:
– Ты не хочешь ссориться с Федоровым? Думаешь, он отдаст за
тебя дочку добром? Глупец! Разве ты не знаешь русской боярской спеси? Да
получив сегодня царево прощение, он завтра и головы не повернет в твою сторону!
Тебе надо было дождаться, когда государь повлечет Федорова на расправу, а потом
потребовать у него дочку в обмен на жизнь!
И зашлась тихим, издевательским, разрывающим душу смешком.
Темрюкович опешил. Аллах! Да он, не иначе, спятил! Сестра
права, ох как права… единственно, чем можно добиться Грушеньки, которая с
каждым днем становилась для него все желаннее, это хорошенько застращав ее
неминуемой смертью отца. Ишак, какой же он ишак! Ведь царь твердо решил
расправиться с участником старинного заговора против Глинских, конюшим
Федоровым-Челядниным, а Темрюкович чуть ли не в ногах у него ползал, вымаливая
прощение для отца Грушеньки. Наконец государь дал свое твердое слово, что не
тронет Федорова.
И что? Теперь пойти к нему и снова унижаться, биться лбом об
пол, вымаливая, чтобы он нарушил свое царское слово? Да вспыльчивый повелитель
снесет голову своему шурину, и правильно сделает, ибо такой голове место не на
плечах джигита, а в выгребной яме! И все из-за этой пригожей девки, Грушеньки,
которую он вожделеет, словно околдованный шайтаном. О женщины, вы созданы на
погибель роду человеческому! Если, на беду, одну из вас встретит праведнейший
из праведных на мосту Аль-Серат,
[43] то рухнет в глубины огненные, не дойдя до
вожделенных райских врат!
Темрюкович растерянно смотрел на свои руки. Чудилось,
Грушенька, которая была в них только что, растаяла, как снегурка по весне! Он
так скрипнул зубами, что чуть не стер их в порошок. И девку потерял, и с
сестрой поссорился. Она не скоро утихомирит ревность, не скоро простит его.
Шагнул к Кученей, которая неприступно вздернула голову, как
вдруг в дверь ворвался его слуга Хаким, недавно окрещенный Савелием, и рухнул в
ноги, закрывая глаза, чтобы не увидеть невзначай чего-то запретного в покоях
царицы.
– Господин мой! Изволь выйти. Там к государю явился
посланный… – Савелий едва не задохнулся от возбуждения и взвизгнул: – Посланный
от князя Курбского!
Темрюкович вылетел вон – слуга не успел посторониться и был
сшиблен на пол.
Черкасский бежал по переходам в царевы палаты, разрываемый
изумлением и обеспокоенностью.
Посланный Курбского? Зачем? Беглый князь задумал
возвращаться и извещает об этом государя? Прощения просит? Он что, обезумел,
ведь его ждет казнь! При этом Темрюкович порадовался, что легендарный Курбский,
известный своим умом и хитростью, допустил такую оплошку. Нет, его
соперничества при государе опасаться нечего, царь люто ненавидит Курбского и
все, что связано с его именем.
Темрюкович был так занят своими мыслями, что не сразу
расслышал за спиной сбившееся дыхание слуги и его взволнованный голос:
– Господин мой! Царица…
Что там еще с этой вздорной бабой?!
Салтанкул в ярости обернулся – и едва не рухнул, увидев
нагонявшую его сестру.
Аллах! А ведь женские покои уже остались позади, они уже
вбежали в сени, переходившие прямиком в царские палаты. Как ни был возбужден
Темрюкович, как ни спешил, он прекрасно понимал, что сделает с ним царь, когда
узнает, что Салтанкул вытащил распатланную, кое-как одетую – не в чинном
русском платье с фатой, а в обтягивающем черкесском бешмете! – простоволосую
царицу на всеобщий погляд, на потеху ротозеям. При виде ее небось и про
посланника от Курбского все позабудут, станут разглядывать шальвары Кученей, приманчиво
выставляющие ее длинные ноги, начнут мысленно облизываться на царево добро…