— Если отношения порвала ты, тогда ты по-прежнему можешь на
него повлиять. И твоего влияния хватит, чтобы спасти ему жизнь. Я знаю, это
нелегко, но ты уже влипла в эту историю.
— Как бы не так! Между нами всё кончено.
— Если он наложит на себя руки, я сомневаюсь, что всю
оставшуюся жизнь ты будешь мучиться угрызениями совести… но, думаю, один
тяжёлый год тебе гарантирован. Может, и два.
— Нет. Я буду спать, как младенец.
— Извини, Панда, я тебе не верю.
Этим ласковым именем я не называл её много лет, и не знаю,
откуда оно выплыло, но Пэм сломалась. Расплакалась. На этот раз без злости.
— Ну почему ты такой мерзавец? Почему не отстанешь от меня?
И мне хотелось именно этого. А ещё принять пару
болеутоляющих таблеток. И, возможно, распластаться на кровати, и поплакать
самому, хотя в последнем уверенности не было.
— Скажи ему, что ты знаешь. Скажи ему, что он должен пойти к
психиатру и вновь начать принимать антидепрессанты. И что самое важное, скажи
ему, если он покончит с собой, ты расскажешь всем, начиная с его матери и
брата. И как бы он ни старался, все узнают, что его смерть самоубийство.
— Я не могу этого сделать! Не могу! — В её голосе звучала
беспомощность.
Я подумал и решил, что целиком и полностью вручил жизнь Тома
Райли в её руки. Просто передал по телефонному проводу. Такое перекладывание
ответственности совершенно не вязалось с прежним Эдгаром Фримантлом, но,
разумеется, тот Эдгар Фримантл и подумать не мог, что будет рисовать закаты.
Или играть с куклами.
— Тебе решать, Панда. Всё может пойти прахом, если он больше
не любит тебя, но…
— Он-то любит. — Беспомощности в её голосе ещё прибавилось.
— Тогда скажи Тому, что он должен снова начать жить, нравится
ему это или нет.
— Старина Эдгар, по-прежнему решающий вопросы. — В голосе
Пэм слышалась усталость. — Даже из своего островного королевства. Старина
Эдгар. Эдгар-Монстр.
— Мне больно это слышать.
— Вот и славно. — И она положила трубку.
Я ещё посидел на диване. Закат становился ярче, а воздух во
«флоридской комнате» — холоднее. Те, кто думает, что во Флориде нет зимы,
сильно ошибаются. В 1977 году в Сарасоте выпал снег, и его покров толщиной
достигал дюйма. Я полагаю, холодно бывает везде. Готов спорить, снег выпадает
даже в аду, хотя и сомневаюсь, что он долго там лежит.
ii
Уайрман позвонил сразу после полудня и спросил, остаётся ли
в силе приглашение на просмотр моих картин. Под ложечкой, конечно, сосало, я
помнил его обещание (или угрозу) высказаться честно и откровенно, но я сказал
ему приходить.
Я выставил, как мне казалось, шестнадцать лучших… хотя в
ясном, холодном свете того январского дня выглядели они все довольно дерьмово.
Рисунок Карсона Джонса по-прежнему лежал на полке стенного шкафа в моей
спальне. Я его достал, прикрепил к куску оргалита и поставил в конец ряда.
Карандашные цвета выглядели неряшливо и неказисто в сравнении с красками, и,
разумеется, рисунок был меньше остальных, но я всё равно думал, что в нём
что-то есть.
Мелькнула мысль добавить рисунок человека в красном, но
делать этого я не стал. Не знаю почему. Может, потому, что от него у меня
самого по коже бежали мурашки. Зато я выставил «Здрасьте» — карандашный рисунок
танкера.
Уайрман прибыл в ярко-синем гольф-каре, разрисованном жёлтым
в модном стиле «пинстрайпинг».
[78]
Звонить ему не пришлось. Я встретил его у
двери.
— Очень уж ты зажатый, мучачо. — Уайрман улыбнулся. —
Расслабься. Я не доктор, и тут не врачебный кабинет.
— Ничего не могу с собой поделать. Если бы шла приёмка
нового дома, и ты был строительным инспектором, я бы, возможно, и расслабился,
а так…
— Но ты говоришь о прошлой жизни, — указал Уайрман. — А это
— твоя новая, в которой ты ещё не сносил ни одной пары туфель.
— Я говорю о значимости события.
— Ты чертовски прав. Если уж разговор зашёл о твоём прошлом,
ты позвонил жене насчёт того дела, которое мы обсуждали?
— Да. Хочешь получить подробный отчёт?
— Нет. Хочу только знать, остался ли ты доволен разговором?
— После того как я пришёл в себя в больнице, ни один
разговор с Пэм удовольствия мне не доставил. Но я практически уверен, что она
поговорит с Томом.
— Тогда считаем вопрос закрытым, свин. «Бейб», тысяча
девятьсот девяносто пятый год. — Он уже переступил порог и с интересом
оглядывался. — Мне нравится, как ты тут всё устроил.
Я расхохотался. На самом деле я даже не убрал с телевизора
табличку с требованием не курить.
— Джек по моей просьбе поставил наверху «беговую дорожку», и
это единственная новая вещь, не считая мольберта. Как я понимаю, ты бывал здесь
раньше?
Он загадочно улыбнулся.
— Мы все бывали здесь раньше, амиго… и это покруче
профессионального футбола. Питер Страуб, год тысяча девятьсот восемьдесят
пятый.
— Я тебя не понимаю.
— Я работаю у мисс Истлейк уже шестнадцать месяцев. Мы всё
время живём здесь, если не считать короткой и доставившей массу неудобств
поездки в Сент-Пит, когда Флорида-Кис эвакуировали при подходе урагана «Фрэнк».
В любом случае последние люди, которые арендовали «Салмон-Пойнт»… извини меня,
«Розовую громаду», прожили две недели из восьми, на которые сняли дом, и
отбыли. То ли дом им не понравился, то ли они не понравились дому. Уайрман
вскинул руки над головой, словно призрак, и устрашающе запрыгал по светло-синему
ковру гостиной. Эффект подпортила его рубашка с рисунком из тропических птиц и
цветов. — После этого, что бы ни бродило по «Розовой громаде»… бродило в
одиночестве!
— Ширли Джексон,
[79]
— вставил я. — Год уж не знаю какой.
— Точно. В любом случае ты понимаешь, что доказывал или
пытался доказать Уайрман. «Розовая громада» ТОГДА! — Он описал руками широкие
круги, как бы захватывая всю виллу. — Обставлена в популярном флоридском стиле,
известном как Первоклассный дом-в-аренду двадцать первого века! «Розовая
громада» ТЕПЕРЬ обставлена как Первоклассный дом-в-аренду двадцать первого века
плюс тренажёр «беговая дорожка» корпорации «Сайбекс» наверху и… — Он сощурился.
— На диване во «флоридской комнате» сидит кукла а-ля Люсиль Болл?