— Эй! Поглядите, до чего вы меня довели!
— Я виноват…
— Конечно! Вы! Виноваты! — заорала она и швырнула миску в
угол. Миска разбилась. Суп выплеснулся на стену. Шелдон ахнул.
Энни отвернулась. Она сидела молча секунд, наверное,
тридцать, и в течение этого времени сердце Пола Шелдона, кажется, не билось
вовсе.
Наконец она приподнялась и вдруг хихикнула.
— Такой вот у меня характер, — сказала она.
— Я виноват, — повторил он. Внезапно у него пересохло горло.
— И правильно. — Напряжение исчезло с ее лица, и она мрачно
посмотрела в угол. Он решил, что сейчас она опять потеряет самообладание, но
она только вздохнула и тяжело поднялась на ноги.
— В книгах про Мизери у вас не было необходимости
употреблять такие слова, потому что люди в то время вообще так не говорили.
Этих слов даже не знали тогда. Время волчье — и язык волчий, так я считаю, а
тогда было хорошее время. Вы, Пол, обязаны вернуться к книгам про Мизери.
Искренне вам говорю. Как ваша самая большая поклонница.
Она подошла к двери и обернулась:
— Я сейчас уберу вашу книгу-рукопись в ваш портфель и
дочитаю «Сына Мизери». А потом, когда закончу, всегда смогу вернуться к той.
— Не надо, если она настолько выводит вас из себя, —
возразил он и попытался улыбнуться. — Мне не хотелось бы, чтобы вы выходили из
себя. Я вроде бы завишу от вас.
Она не улыбнулась в ответ!
— Да, — сказала она. — Вы от меня зависите. Вы зависите от
меня. Пол, верно?
И она вышла из комнаты.
10
Наступила пора отлива. Столбы снова были здесь. Он уже ждал,
когда пробьют часы. Когда часы пробьют два раза. Его голова покоилась на
подушке, и он смотрел на дверь. Энни вошла. Поверх свитера и одной из своих
обычных юбок она надела фартук. В руке у нее было пластмассовое ведро.
— Полагаю, вы бы не отказались от вашего любимого лекарства,
— проговорила она.
— Да, прошу вас. — Он попытался заискивающе улыбнуться, и к
нему вернулось дурацкое ощущение — он казался нелепым, чуждым самому себе.
— Оно у меня, — отозвалась она, — но сначала я должна убрать
вот этот беспорядок в углу. Беспорядок, который устроили вы. Вам придется
подождать, пока я не приберу.
Ноги под одеялом казались скрюченными ветками, а по щекам
медленно стекали холодные струйки пота. Он лежал и смотрел, как она прошла в
злополучный угол, поставила на пол ведро, собрала осколки суповой миски и
выбросила их, затем выудила из ведра намыленную тряпку и начала отмывать стену
от засохших остатков супа. Он лежал и смотрел, и вскоре его стала бить дрожь, а
от дрожи усилилась боль. Один раз она оглянулась и увидела, что он дрожит и
простыни промокли от пота. Тогда она одарила его слабой понимающей улыбкой, за
которую он с радостью зарезал бы ее.
— Все засохло, — сказала она, снова поворачиваясь к нему
спиной. — Боюсь, вам придется набраться терпения, Пол.
Она продолжала оттирать стену. Грязное пятно медленно
исчезало с обоев, но она упорно мочила тряпку, выжимала и снова терла. Он не
мог видеть ее лица, но мысль — уверенность, — что она отключилась и, возможно,
будет мыть стену следующие несколько часов, сводила его с ума.
Наконец — как раз когда часы ударили один раз, отбивая
половину третьего, — она поднялась и бросила тряпку в воду, затем, ни слова не
говоря, вышла из комнаты с ведром в руках. А он все лежал и прислушивался к
скрипу деревянного пола под ее тяжелыми, уверенными шагами. Вот она вылила воду
из ведра, вот — невероятно, но факт — открыла кран, как будто захотела налить
еще воды для продолжения уборки. Он принялся беззвучно плакать. Еще ни разу
вода не отступала так далеко; ему ничего не было видно, кроме засыхающих комьев
грязи и двух вечных изломанных столбов.
Она вернулась в комнату и помедлила на пороге, разглядывая
его мокрое лицо все с тем же смешанным выражением строгости и материнской
любви. Затем ее взор упал на стену, на которой не осталось ни единого пятнышка
от пролитого супа.
— Теперь надо прополоскать, — заявила она, — иначе останется
пятно. Я должна все привести в порядок. Если я живу одна, это еще не причина
отлынивать от работы. Знаете, Пол, какое у моей матери было любимое выражение?
Это и мой девиз. Она часто повторяла: «Раз оставишь грязь — чистоты не будет».
— Пожалуйста, — простонал он. — Я умираю… от боли.
— Не правда. Вы не умираете.
— Я закричу. — Он действительно был готов кричать, настолько
ему было больно. Боль пронизывала ноги и доходила до сердца. — Я не смогу
удержаться.
— Ну кричите, — невозмутимо ответила она. — Только не
забывайте, что этот беспорядок устроили вы. А не я. Это целиком ваша вина.
Каким-то образом ему удалось сдержать крик. Он наблюдал за
тем, как она мочила тряпку, отжимала ее и протирала стену, мочила, отжимала и
протирала. И наконец, когда часы (в гостиной, как он полагал) пробили три, она
выпрямилась и взяла в руки ведро.
Сейчас она уйдет. Уйдет, и я услышу, как она наполняет
ведро, и она не вернется, может быть, еще несколько часов, потому что,
наверное, срок наказания еще не закончился.
Но она не ушла, а подошла к его изголовью, запустила руку в
карман фартука и извлекла оттуда не две капсулы, а три.
— Вот, — нежно произнесла она.
Он затолкал капсулы в рот, а когда поднял глаза, то увидел,
что она подносит к его лицу желтое пластмассовое ведро. Как падающая с неба
луна, оно закрыло ему все поле зрения. С края ведра на одеяло закапала серая
вода.
— Запейте, — сказала она. В ее голосе по-прежнему слышалась
нежность.
Он лежал и смотрел на нее во все глаза.
— Давайте пейте, — настаивала она. — Я понимаю, их можно
проглотить и без воды, но поверьте, пожалуйста, что я смогу заставить их выйти
обратно. В конце концов, я здесь только полоскала тряпку. Хуже вам от этой воды
не будет.
Она нависла над ним, как скала, слегка наклоняя ведро. Он
даже видел плавающую внутри тряпку: видел тонкий слой мыльной пены на
поверхности воды. Он быстро сделал глоток, и капсулы скользнули по пищеводу.
Такой же вкус он ощущал в детстве, когда мать заставляла его чистить зубы мылом.
Вода достигла желудка, и он громко рыгнул.
— Пол, я не стану выводить их наружу. И больше до девяти
часов вы не получите.
Мгновение она смотрела на него совершенно пустыми глазами,
затем ее лицо осветилось, и она улыбнулась: