Всадники подъезжают к мосту, все ближе, ближе, ближе…
— Быстрей! — кричу я.
Девчонка оборачивается и жестами велит мне отойти в сторону. Я отползаю и оттаскиваю Манчи. Девчонка тоже отходит как можно дальше, держа сломанную коробочку в вытянутой руке, и нажимает кнопку. Потом швыряет ее в столб и отпрыгивает.
Кони почти на мосту…
Девчонка падает чуть не на меня, а коробочка летит…
Летит…
Летит…
Непрестанно щелкая, летит прямо в лужицу у основания столба…
Конь мистера Макирни уже ставит на мост копыто…
Коробочка падает в лужу…
Щелкает последний раз…
И…
ВЖИХ!!!
Весь воздух высасывает из моих легких, и огромный огненный шар, куда БОЛЬШЕ чем можно ожидать от такой крошечной лужицы, на миг гасит все звуки вокруг…
БА-БАХ!!!
Канаты и столб разлетаются в стороны, окатывая нас полной щепок и стирая все мысли, Шум и звуки.
Когда мы снова поднимаем глаза, мост полыхает так, что конь мистера Макирни встает на дыбы и пятится, хотя сзади на него напирают остальные кони.
Пламя какого-то странного зеленоватого цвета, и жар вдруг становится невыносимым, как самый ужасный солнечный ожог на свете. Я уже думаю, что мы вот-вот загоримся сами, когда наш конец моста рушится вниз, унося с собой мистера Макирни и его коня. Мы садимся и смотрим, как они падают, падают, падают в реку — она слишком далеко, им не выжить. Мост еще наполовину цел: он с грохотом врезается в скалу на другом берегу, но пламя такое сильное, что через несколько минут от него останется один пепел. Мэру, мистеру Прентиссу-младшему и всем остальным приходится поворотить лошадей.
Девчонка отползает от меня, и секунду мы молча лежим, отдуваясь и кашляя, пытаясь прийти в себя.
Вот это да!
— Ты цел? — спрашиваю я Манчи, все еще держа его за ошейник.
— Огонь, Тодд! — лает он.
— Ага! Большой-пребольшой огонь. А ты как, цела? — спрашиваю девчонку, которая корчится на земле и кашляет. — Черт, что было в этой штуке?
Она, разумеется, не отвечает.
— ТОДД ХЬЮИТТ! — слышится с другого берега.
Я поднимаю взгляд. Это мэр. Впервые в жизни он обращается ко мне лично, сквозь пелену дыма и жара, от которой по его телу словно идет рябь.
— Это еще не конец, малыш Тодд! — кричит он сквозь рев реки и огня. — Все впереди!
Мэр спокоен, одежда на нем по-прежнему чистенькая, сапоги блестят, и всем ясно: ничто не помешает ему добиться задуманного.
Я встаю и показываю ему неприличный жест, но он уже скрывается за клубами дыма.
Кашляю и снова сплевываю кровь.
— Надо идти дальше, — с трудом выдавливаю я сквозь кашель. — Может, он вернется, а может, другого пути через реку нет, но ждать нельзя.
В пыли валяется мой нож. Меня стремительно охватывает стыд, похожий на новую боль — она прибавляется к остальным. Что же я наговорил… Я нагибаюсь, поднимаю нож и убираю в ножны.
Девчонка все еще сидит с опущенной головой и кашляет. Я беру с земли сумку и протягиваю ей.
— Пошли. Хоть от дыма подальше отойдем.
Она поднимает взгляд на меня.
Я смотрю на нее.
Щеки у меня горят, и вовсе не от жара.
— Прости. — Я отвожу взгляд от ее лица, как всегда пустого и безучастного.
И делаю первый шаг по дороге.
— Виола, — вдруг доносится сзади.
Я резко оборачиваюсь и смотрю на девчонку.
— Что?!
Она смотрит на меня.
Она открывает рот.
Она говорит.
Меня так зовут, Виола.
Часть третья
13
Виола
На минуту я теряю дар речи. Девчонка тоже молчит.
Пламя полыхает, дым клубится, Манчи тяжело дышит, свесив язык, и наконец я выдавливаю:
— Виола.
Она кивает.
— Виола, — повторяю я.
Второй раз она не кивает.
— Меня зовут Тодд.
— Знаю, — отвечает девчонка.
— Так ты умеешь говорить? — спрашиваю я.
Она бросает на меня быстрый взгляд и тут же его отводит. Я поворачиваюсь к полыхающему мосту, к пелене дыма, которая скрывает от нас противоположный берег — не знаю, спокойней мне от этого или наоборот, что лучше — видеть мэра или не видеть?
— Это… — начинаю я, но девчонка уже встает и тянет руку к сумке.
До меня доходит, что я все еще ее держу. Отдаю сумку девчонке.
— Нам пора, — говорит она. — Пошли отсюда.
У нее смешной акцент, она говорит совсем не так, как в Прентисстауне. Губы иначе обрисовывают буквы: как бы налетают на них сверху и силой придают им нужную форму. А в Прентисстауне все говорят так, словно подкрадываются к словам из-за спины и норовят ударить исподтишка.
Манчи очарован девчонкой.
— Пошли отсюда, — повторяет он и неотрывно пялится на нее, как бутто она сделана из его любимой еды.
Вот сейчас, казалось бы, можно начать задавать вопросы, расспросить обо всем, что хотелось узнать: кто она, откуда, что случилось, и мой Шум сплошь состоит из этих вопросов, они летят в нее, точно сотня дробинок. Сказать хочется так много, что я ни слова не могу выдавить, и девчонка просто перекидывает лямку сумки через голову и проходит мимо нас с Манчи.
— Эй!..
Она оборачивается.
— Меня подожди.
Я поднимаю рюкзак с земли и закидываю за спину, говорю: «За мной, Манчи!» — и иду по дороге вслед за девчонкой.
На этом берегу дорога медленно удаляется от обрыва и пронзает насквозь заросли кустарника, огибая таким образом первую гору, которая высится слева от нас.
На повороте мы с девчонкой останавливаемся и, не сговариваясь, смотрим назад. Мост до сих пор полыхает как оголтелый, и больше всего он похож на водопад из огня. Языки пламени теперь охватили его целиком, свирепые, зеленовато-желтые. Дым такой густой, что мы до сих пор не видим мэра и его людей — ушли они или ждут, или еще чего. Кажется, оттуда летит едва слышный шепот Шума, но в таком грохоте — ревут огонь и вода, трещит дерево, — что угодно может померещиться. Пока мы смотрим, огонь съедает столбы на другом берегу, и с оглушительным треском горящий мост срывается с обрыва и летит вниз, вниз, вниз, ударяясь о стены ущелья, а потом падает в реку, поднимая еще больше дыма и пара.