Я непонимающе смотрю на Анжелу. Я явно ослышалась.
— Что?
— Они утверждают, что ты дважды с ней заигрывала.
— Но это же полная чушь! Наши отношения сугубо профессиональные! — Я поворачиваюсь к Ванессе. — Скажи же ей!
— У девочки серьезные нарушения эмоционального состояния, — подтверждает Ванесса. — Люси из мухи делает слона.
— Именно поэтому показания некой Грейс Белливо, которая утверждает, что видела Зои и девочку в двусмысленной позе, способны полностью опорочить Зои.
У меня такое ощущение, что я сейчас рассыплюсь на части.
— Кто такая, черт возьми, Грейс Белливо?
— Учительница математики, — отвечает Ванесса. — Сомневаюсь, что вы знакомы.
Перед моими глазами тут же всплывает картинка: учительница с короткими черными волосами просовывает голову в кабинет по окончании занятия с Люси, когда мы обе сильно переволновались. Моя рука лежит у Люси на спине и медленно ее поглаживает.
«Но она же плакала! — хочется возразить мне. — Это не то, о чем вы подумали!»
Я играла на укулеле песню из «Барни». Я тогда сказала Люси, что знаю, что она замыкается в себе, чтобы я не смогла до нее достучаться. Я пообещала, что не брошу ее. Никогда.
— Девочка утверждает, — продолжает Анжела, — что ты призналась ей в том, что лесбиянка.
— Да ладно вам! — Ванесса качает головой. — После всего, что было сказано по телевидению и написано в прессе, кто этого не знает? Что бы там Клайв на Зои ни имел, какие бы доказательства ни привел, все они сфабрикованы.
— Я сказала ей, что я лесбиянка, — признаюсь я. — В нашу последнюю встречу. От музыкального терапевта подобного поступка не ожидают — поставьте себя на ее место, — но она была так расстроена словами пастора Клайва о гомосексуализме. Она вновь заговорила о самоубийстве, и… Я не знаю. Я подумала, что она, вероятно, сомневается в собственной сексуальности. Боится, что ее семья этого не одобрит. Подумала, что, возможно, Люси поможет, если она узнает, что человек, которого она уважает, например я, может быть лесбиянкой, оставаясь одновременно хорошим человеком. Я хотела подставить ей плечо, понимаете, а не читать проповеди, которые она и так слышит в церкви.
— Она посещает церковь Клайва Линкольна? — спрашивает Анжела.
— Да, — отвечает Ванесса.
— Понятно. Это объясняет, откуда пастор Клайв черпает сведения.
— Обвинение уже выдвинуто публично? — интересуется Ванесса.
— Нет, — отвечает Анжела. — А теперь сюрприз! Уэйд обещает уговорить семью не поднимать шум. По-видимому, кто-то из родных Люси пришел к пастору Клайву за советом. Возможно, привел с собой Люси.
«Это не парень», — сказала Люси.
Это девушка.
Неужели это я? Неужели ее привязанность ко мне переросла не просто в дружбу?
Неужели она что-то сказала, спела или написала, что могло быть неверно истолковано ее родителями?
Или Люси не делала ничего, только наконец призналась, а родители все перекрутили, потому что им так легче все себе объяснить?
— Что у нее за мать? — спрашивает Анжела.
Ванесса поднимает глаза.
— Мягкая, послушная. Делает то, что велит муж. Его я никогда не видела.
— У Люси есть еще братья или сестры?
— Три младшие сестры учатся в средних классах, — говорит Ванесса. — Мать, насколько я поняла, второй раз замужем. Биологический отец Люси умер, когда она была еще ребенком.
Я поворачиваюсь к ней.
— Ты мне веришь, веришь? Ты же знаешь, я никогда бы не сделала то, в чем меня обвиняют!
— Я тебе верю, — заверяет Анжела. — Возможно, даже судья тебе поверит. Но к тому времени тебя, Зои, уже вываляют в грязи в зале суда. Обвинение попадет в газеты. И даже если решение будет в твою пользу, в памяти окружающих останется тот факт, что тебя обвиняли в совращении малолетней.
Я встаю со стула.
— Мне нужно поговорить с Люси. Если бы я могла…
— Даже близко к ней не подходи! — кричит Анжела. — Представляешь, какую услугу ты окажешь Уэйду?
Я молча опускаюсь на стул.
— Тебе о многом нужно подумать, Зои, — говорит адвокат. — Потому что ты можешь получить эти эмбрионы, но ценой собственной карьеры.
Анжела просит один день, чтобы обдумать новую информацию, прежде чем слушания возобновятся. Мы с мамой и Ванессой снова пробираемся на стоянку через служебный лифт, но на этот раз у меня такое чувство, что мы не хотим перехитрить оппонентов, а просто прячемся.
— Пойдем прогуляемся, — предлагает мама, как только мы оказываемся на улице.
Мы стоим с тыльной стороны здания суда, возле погрузочной платформы. Я прошу Ванессу подождать меня в машине и иду за мамой к большому зеленому мусоровозу. Две женщины в летних платьях, напоминающие сосиски в оболочке, курят там.
— Дуэйн козел, — говорит одна из них. — Надеюсь, когда он вернется, ты скажешь ему, чтобы катился к черту.
— Прошу прощения, — обращается к ним мама. — Мы бы хотели поговорить наедине.
Женщины смотрят на нее как на сумасшедшую, но оставляют нас одних.
— Помнишь, как я узнала, что зарабатываю на четыре тысячи долларов меньше, чем Хадд Слоан, когда мы обе работали в туристической фирме?
— Смутно, — признаюсь я.
В то время мне было лет двенадцать. Помню, что мама сказала: «Забастовка есть забастовка, даже если бастуешь против профсоюза».
— А помнишь, что я сделала, когда вы в садике читали «Если бы я был директором цирка»? Я боролась против идеи, которую несло это произведение, против жестокого обращения с животными.
— Да.
— Тебе известно, что я первая готова выйти на улицу с плакатом в поддержку любого кандидата-женщины во время политической кампании? — добавляет она.
— Известно.
— Я говорю тебе об этом потому, что хочу напомнить, что я борец.
Я смотрю на нее.
— Ты считаешь, что я должна принять вызов Уэйда Престона?
Мама качает головой.
— На самом деле, Зои, я думаю, что тебе нужно отступить.
Я непонимающе смотрю на маму.
— Значит, ты предлагаешь мне позволить семье девочки-подростка распространять обо мне слухи? И ничего не делать?
— Нет, я думаю только о тебе, о твоем благе. У людей в маленьких городах, в деревнях — а Род-Айленд похож на деревню, — долгая память. Хотя и дубовая. Я помню, в твоем выпускном классе училась девочка, мама которой каким-то образом убедила себя, что твой отец умер от сердечного приступа в постели с любовницей.
— А у папы была любовница? — изумилась я.