Из Дисайда он направился в Карлайл, оттуда взял курс на Глостер. Сейчас далекое путешествие было уже на исходе. После сырой Шотландии и хмурых центральных графств Англии он словно оказался в совершенно другом мире — в омытом солнцем краю идиллических пастухов. Вот с вершины высокого пригорка показался Дартмур — раскинувшиеся на многие мили холмы со скалистыми вершинами и болота, слегка меняющие окраску, когда по ним плавно катятся тени от пышных облаков, погоняемых западным ветром. Его взору предстали изогнутые линии косогоров, уходивших, казалось, в самое небо, изумрудная зелень топей, груды гранитных валунов, отшлифованные ветром в подобие доисторических и вместе с тем до странности модернистских скульптур. Все приковывало его взгляд художника, и руки тянулись к карандашу и кисти, хотелось тут же остановиться и попытаться хоть бегло запечатлеть эти места, этот свет.
Но он знал, что стоит ему остановиться, и он не сдвинется с места до самой ночи, а ведь его ожидают в Нанчерроу уже сегодня днем. Зарисовки подождут. Он вспомнил Францию и тот холст, на котором изобразил восхитительную виллу Битов, и стал напевать французскую песню, которая навсегда останется лейтмотивом этих каникул — они столько раз слышали ее по радио и проигрывали на граммофоне, пока загорали у пруда, посиживали вечерком на веранде с бокалами вина, наблюдая, как солнце скрывается за горами на юге и зажигаются один за другим огни деревни Силланс, блестками разукрашивая склон холма, словно сверкающие игрушки — темную рождественскую елку.
Море
Пенным валом играет,
Серебро рассыпая.
Море
Множит блики, шутя,
Под пологом дождя.
Лонстон. Гас припомнил маленький мост и понял, что уже пересек границу двух графств. Вот он и в Корнуолле. Впереди лежали пустынные просторы Бодмин-Мура, по пути находился паб «Ямайка», на часах — половина двенадцатого. С минуту он пребывал в нерешительности, раздумывая, не остановиться ли здесь, чтобы выпить и подкрепиться, потом отказался от этой затеи — лучше поскорей добраться до Труро. Дорога впереди была пуста. Он поддал газу и позволил себе насладиться порывом непривычного, несвойственного ему бурного восторга.
Море…
В искрах пенной отваги —
То барашек, то ангел…
Море — пастырь извечный
Синевы бесконечной.
Труро дремал себе на полуденном солнце в долине. Подъехав ближе, Гас разглядел шпиль собора, серебристый блеск реки с деревьями по берегам. Въехал в город, на широкую главную улицу, припарковался у «Красного льва», зашел внутрь, пробрался в бар гостиницы. Бар был темный, обшитый деревом, в прохладном воздухе висел пивной дух. Два-три немолодых посетителя сидели в зале с газетами в руках и трубками в зубах. Гас устроился прямо за стойкой и, заказав полпинты горького пива, спросил у бармена, нельзя ли тут чего-нибудь перекусить.
— Нет. Мы не готовим здесь еду, вам нужно подняться в столовую.
— Мне придется заказывать столик?
— Я извещу метрдотеля. Вы ведь один?
— Да.
Бармен поставил на стойку его полпинты.
— Путешествуете?
— Да, машина на улице.
— Издалека едете?
— В общем, да. Из Абердина.
— Абердин? Это ведь в Шотландии, верно? Серьезная поездочка. Сколько времени ушло на дорогу?
— Два дня.
— Вы проделали долгий путь. И далеко еще ехать?
— До конца, за Пензанс.
— Проехали через всю страну, из конца в конец.
— Вроде того.
— Живете в Шотландии, да?
— Да, там родился и вырос.
— Говорите вы без всякого акцента, если мне позволено будет заметить. Пару месяцев назад у нас останавливался один шотландец, из Глазго, так я не мог разобрать ни слова из того, что он говорил.
— Да, у них в Глазго мудреное произношение.
— Мудреное, это точно.
Зашла пара новых посетителей, бармен извинился и отошел, чтобы обслужить их. Оставшись в одиночестве, Гас нащупал пачку, вынул из нее сигарету и закурил. За баром позади полок, уставленных бутылками, стенка была зеркальной. Из-за бутылок, из темных прозрачных глубин, на него глянуло собственное отражение — угрюмый молодой человек, темноглазый, темноволосый, бледнокожий, чисто выбритый. Голубая хлопчатобумажная рубашка, на шее вместо галстука повязан носовой платок. Однако даже простота и непринужденность костюма были не в силах развеять образ мрачного малого. Чуть ли не обреченного.
«Веселей, ты, чертов угрюмец! — приказал он своему отражению. — Ты же в Корнуолле. Ты сделал это. Ты все-таки приехал сюда». Как будто нужно было вводить отражение в курс дела. Вы проделали долгий путь, заметил бармен, но он даже не подозревал, насколько это в точку сказано.
Гас поднял стакан за свое здоровье: «Ты проделал долгий путь». И стал пить холодное, с древесным привкусом пиво.
Не кто иной, как Эдвард Кэри-Льюис назвал его «Гас», прозвище к нему так и прилипло. А вообще он был Энгус, единственное чадо своих престарелых родителей. Отец его, Данкан Каллендер, был умным и удачливым абердинским коммерсантом, который самостоятельно выбился в люди — начал практически с нуля, но к моменту рождения Энгуса успел сколотить приличное состояние, занимаясь поставкой судового снаряжения. Со временем его деловые интересы расширились, он обратился к оптовой торговле металлоизделиями, а также завладел изрядной долей городской недвижимости — сдаваемыми внаем за низкую плату многоквартирными домами.
Раннее детство Энгус провел в центре Абердина, в добротном гранитном доме с огороженным садиком, лужайкой перед домом, задним двором, где развешивалось на веревке выстиранное белье, и кусочком земли, где его мать сажала фасоль и капусту. Собственный миниатюрный мир для маленького мальчика, которому в этом мире было более чем хорошо.
Его отец, однако, не мог этим удовлетвориться. Он добился сносного положения тяжелым трудом, благодаря честности и порядочности завоевал уважение работников и персонала. Но этого было мало: он лелеял честолюбивые мечты в отношении своего единственного сына. Отец твердо решил сделать из Энгуса истинного джентльмена.
Поэтому, когда мальчику минуло семь лет, семья переехала из удобного, без претензий дома, который был их подлинным семейным очагом, в огромный викторианский особняк за городом, на берегу реки Ди, эта местность называлась Дисайд. Отсюда Данкан Каллендер ежедневно уезжал в свой офис в Абердине, предоставляя Энгусу и его матери стойко переносить свалившиеся на них перемены. После городских улиц, магазинов, дружелюбно грохочущих трамваев холмы и горные долины Дисайда казались чужими и подавляли своим величием, не говоря уже об их новом жилище с панелями из мореного дуба, витражами, клетчатыми коврами и столь огромными каминами, что в каждом можно было зажарить целого быка.