— Можете не продолжать, — прервал меня
министр, — я прекрасно понял ваши иносказания, и вы убедили меня, что
постоянно имеете в виду свой собственный интерес. А это как раз то, что мне
надо, Жюльетта, ибо теперь я знаю, что служба ваша будет безупречна. Ни о чем
не беспокойтесь, мадам, у вас будет десять миллионов в год, ведь нам не
пристало скаредничать. Безнадежным дураком я считаю того государственного мужа,
кто не пользуется казной государства для своих удовольствий: какое нам дело до
того, что чернь голодает, что народ раздет и разут, если тем самым мы утоляем
наши страсти? Моя же страсть требует безудержных расходов, и если бы я знал,
что в жилах людей течет золото, я бы им всем, не задумываясь, выпустил кровь
[67]
.
— Вы удивительный человек, — восхищенно
проговорила я, — и ваша философия будоражит мое сердце. В минуту казни вы
обнаружили во мне себялюбие, и, поверьте, что именно им питаются мои вкусы и
что мое рвение на вашей службе будет в тысячу раз больше обязано любовью моей к
подобным удовольствиям, нежели любой другой причиной.
— Я видел вас в деле, — заметил Сен-Фон, — и
весьма доволен вашим поведением. Вы утолили мои страсти, а сердце человеческое
не может породить ничего сладостнее, чем страсти. Человек, который может
сказать: «Во мне нет предрассудков, я преодолел их все; мое влияние делает
законным любой мой поступок, потому что у меня есть все средства для совершения
любого преступления», — так вот, Жюльетта, такой человек — счастливейший
из смертных. Вспомните, мадам, об индульгенциях, которые обещал вам в прошлый
раз Дальбер. Вот бумаги, я получил их сегодня утром; это я затребовал их от
королевского судьи, а не Дальбер, чья забывчивость вполне естественна при его
положении.
От такого обилия свалившегося на меня неожиданного счастья,
от открывшихся передо мной перспектив, я была настолько ошеломлена, что не
могла вымолвить ни слова. Сен-Фон вывел меня из транса, притянув к себе.
— Не пора ли нам начинать, Жюльетта? Он поцеловал меня,
обнял за талию и без лишних церемоний вставил палец в мой задний проход.
— Повелитель, мне понадобится по крайней мере три недели,
чтобы все подготовить.
— Ну что ж, три так три. Сегодня первое число,
Жюльетта. В семь часов двадцать второго я ужинаю в твоей резиденции.
— Есть еще кое-что, мой господин. Вы соизволили
сообщить мне о своих вкусах, и я хотела бы сказать вам о моих. Вам уже известно
мое пристрастие к преступлениям, на которые я готова ради вас и вместе с вами;
этот документ позволяет мне воровать для собственного удовольствия, но я прошу
вас дать мне средства и права расправиться с любым врагом.
— Пойдемте со мной, — кивнул мне Сен-Фон. Мы зашли
в кабинет одного, очевидно, очень важного чиновника, и министр заявил ему:
— Сударь, посмотрите внимательно на эту молодую даму,
запомните ее. Я вам приказываю подписывать и выдавать ей, по первому ее
требованию, столько «lettres de cachet», сколько ей понадобится и когда
понадобится, и указать в них то место заключения, которое она захочет.
— Вот теперь у вас есть все средства, — сказал мне
министр, когда мы вернулись. — Теперь покажите, на что вы способны. Жгите,
топчите, режьте — вся Франция у ваших ног; какое бы преступление вы ни
совершили, как бы чудовищно оно ни было, не бойтесь ничего — я дал слово, что
безнаказанность вам гарантирована, и моего слова вполне достаточно. Более того,
как я уже говорил вам, вас ждут тридцать тысяч франков за каждое преступление,
которое вы совершите по собственной инициативе и в своих собственных интересах.
Друзья мои, я не в силах описать, какую бурю чувств вызвали
во мне его обещания и потрясающие перспективы.
Впрочем, в этом нет ничего невероятного, подумала я. Природа
одарила меня беспредельным воображением, а теперь я была достаточно богата,
чтобы удовлетворить любую свою прихоть, —любой каприз, и достаточно
могущественна, чтобы избежать возмездия. Нет для человеческой души наслаждения
выше, чем знать, что ты всесильна и поэтому свободна, не с чем сравнить
вожделение ума и плоти, которое вызывает это ощущение.
— Итак, мадам, давайте заключим договор, —
несколько торжественным тоном продолжал министр. — Для начала вот вам
маленький подарок, сущая безделица. — С этими словами он протянул мне
шкатулку, в которой я увидела пять тысяч луидоров и драгоценности и украшения
на сумму вдвое большую. — Возьмите его и помните о коробочке с ядами.
Потом он завел меня в потайную комнату, обставленную
тяжелой, роскошной и необычайной мебелью.
— Переступив порог этого дома и все время, пока вы
здесь находитесь, вы будете обычной проституткой, а за его стенами вы будете
одной из самых знатных дам королевства.
— Везде и всюду, мой повелитель, я буду только вашей
рабой, вашей вечной поклонницей и душой всех, самых восхитительных ваших
наслаждений.
Я разделась. Дрожа от радости, что наконец-то нашел верную
сообщницу, Сен-Фон творил в тот вечер ужасные вещи. Я уже рассказывала вам о
некоторых его причудах, а теперь узнала о многих других. Отныне, выходя из его
дома, я чувствовала себя властительницей мира, а в его присутствии была унижена
до крайности; там, где дело касалось похоти, он, без сомнения, был самым
мерзким человеком, какого можно себе представить, и самым деспотичным, самым
жестоким. Он заставлял меня оказывать высшие почести своему члену и своему
заду; он испражнялся, и я должна была боготворить даже его экскременты. Кроме
того, у него была весьма любопытная мания: он осквернял те самые вещи, которые
символизировали все то, на чем была основана его гордыня; он требовал, чтобы я
испражнялась на высшие символы почета, он вытирал мне зад своей «голубой
лентой». Однажды я высказала свое удивление по поводу такого поведения.
— Вы должны понять, Жюльетта, что все эти тряпки и
ленты, предназначенные для того, чтобы ослеплять идиотов, не могут вызывать
почтения у философа.
— Однако минуту назад вы заставляли меня целовать их.
— Все верно, но в той же степени, в какой я горжусь этими
безделушками, мне доставляет удовольствие пачкать и осквернять их. И вот эта-то
причуда понятна лишь либертенам моего масштаба.
Между тем орган Сен-Фона вырос до невероятных размеров, и я
кончила в его объятиях, так как для меня, с моим воображением, вопрос о том,
вызывает или не вызывает отвращение та или иная вещь, никогда не возникал, и
единственное, что меня заботит, — это безудержность и чрезмерность. Тут
внутренний голос подсказал мне, что Сен-Фон сгорает от желания, чтобы я съела
его дерьмо; я попросила позволения на это, тут же получила его, и он был в
экстазе; потом он жадно высасывал все, что было у меня в потрохах, и отрывался
только затем, чтобы как можно глубже проникнуть языком в мой анус. Когда он
показал мне портрет своей дочери, удивительного и очаровательного создания,
которому едва исполнилось четырнадцать, я попросила его как-нибудь привести ее
к нам на обед.