О таком не говорят - читать онлайн книгу. Автор: Патриция Локвуд cтр.№ 17

Кто бы знал, что однажды машина бессмыслицы выдаст фразу В. Европе. Одна. Гомосятина, и что, когда она в следующий раз увидит отца, он положит руку ей на плечо и, с предельной серьезностью глядя ей прямо в глаза, произнесет слова В. Европе. Одна. Гомосятина, явно надеясь на ее понимающий отклик. Так сказали в машине бессмыслицы, пояснит он, а там всегда говорят только правду.

Она сначала опешит, лишившись дара речи, а потом обратится за подходящим ответом к своей собственной машине бессмыслицы, подхватит бумажку, которую та радостно выплюнет ей на ладонь, и скажет ему: обсоси ядовитую письку, мой сладкий

Точно ли это была только его вина? В последнее время ей стало казаться, что все до единого мужчины на этой планете готовы лопнуть от переизбытка своего драгоценного мнения, перенятого от каких-то других мужчин с теми же самыми убеждениями. «Слушай, мам, ты бы проверила папину аптечку, – сказала она в очередном еженедельном разговоре с мамой по телефону. – Просто чтобы убедиться, что он не принимает тайком никакие пилюльки с идиотским названием вроде «Убей ее логикой 5000 + никотиновая кислота».

Приступ кашля помешал ей продолжить; один из ее утренних ноотропов застрял комом в горле и не желал проходить дальше ни за деньги, ни по любви. Откашлявшись, она услышала звук быстрых маминых шагов в коридоре на втором этаже. Услышала, как открывается зеркальный шкафчик, что разрезает лицо пополам. «Вроде бы ничего нет… А почему ты спросила?»

«Я за него беспокоюсь. После выборов у него все время такое лицо… слишком красное».

«Ой, милая, у него всегда было такое лицо, – уверила ее мама, чей голос почти заглушал ее собственные непрерывные покашливания. – Даже когда мы с твоим папой только познакомились, он уже был весь красный».

«Да, у твоего папы крепко промыты мозги», – заявил ее муж, после чего, морщась от боли, вскарабкался на скейтборд и осторожно поехал из гостиной в кухню. Он утратил способность нормально ходить из-за новой программы физических упражнений, которую называл «Приучением щенка срать где надо» и практиковал в полной секретности в каком-то почти подпольном, почти сектантском спортзале, известном как «Зоопарк»; она пыталась его расспросить, но он упорно молчал.

После обеда ее отец садился смотреть вестерны, чтобы день длился дольше – пока Джон Уэйн расхаживал по Мейн-стрит, солнце оставалось на небе. Она тоже испробовала этот способ, и он снова сработал. В голосе Уэйна потягивались и зевали ленивые рыжие псы. В посвященной ему статье на Википедии, которую она открыла на телефоне, сообщалось обо всем плохом, что он сделал в жизни, и о его раке, который он заработал на съемках в Юте, неподалеку от испытательного ядерного полигона. Пока он оставался на телеэкранах, он рождался опять и опять, сотни раз, и получал при рождении имя Мэрион. Джоан Дидион продолжала брать у него интервью в Мехико. На его могильном камне были навечно высечены слова: Завтрашний день – самое важное в жизни. Он приходит к нам в полночь, свежий и чистый. И день продолжался в послеполуденной неге, и она запостила в Сеть фотографию Уэйна в роли Чингисхана, и стояла на собственной тени ровно в полдень на Мейн-стрит, и завтрашний день не пришел.

Никогда раньше наши политики не были настолько искренними и простыми, настолько близкими к народу. «Кстати, хот-доги – это моя любимая еда, – заявил один из них. – Самая любимая еда. Сразу за ними идут гамбургеры. И все удивляются: вы не любите стейки? Я люблю стейки, но хот-доги мне нравятся больше. Хот-доги и гамбургеры». И мы трепетали от радости узнавания, и смутные мысли о будущем голосовании обретали весомость и четкость у нас в головах, потому что мы тоже любили хот-доги и гамбургеры. Мы были простыми, обычными людьми, на чьих плечах лежит мир, мы проживали жизнь в придорожных закусочных, ходили в церковь у автозаправки, вместо любящих матерей у нас были грязные матрасы во дворе перед домом, и мы, черт побери, очень даже любили хот-доги.

«Это бред и бессмыслица!» – выкрикнул ей в лицо пожилой человек, шатко опираясь на трость. Он прочитал об этом мероприятии в настоящей бумажной газете. Он подписывал все свои эсэмэски: С любовью, дедушка.

«Это не бред! Это народное творчество!» – крикнула она в ответ. Вроде тех первых американских художниц, которые изображали детей с непомерно высокими лбами, то ли потому, что не знали, как изобразить анатомически правильный лоб, то ли в силу сознательного стилистического выбора.

Правда о современной Америке скрывается в глубинах длинной ветки обсуждения под постом «Культура белого человека – это когда ты такой: «Я музыкааааант, я музыкааааант». Как и всякая правда, она почти невыносима и колет глаза. И все же ее обдавало жаром стыда каждый раз, когда ей попадались подобные обсуждения, потому что она только в двадцать два года сообразила, что «Калифорнийские изюминки» были расистами. Если бы она училась в университете, то додумалась бы раньше, уже в восемнадцать. Вот еще одна причина для ненависти к родителям.

В период овуляции она запостила в Сеть свою фотографию в бикини с тревожной подписью: «Лакомство для маленькой божьей собачки». Ровно через четырнадцать минут ей позвонила мама и спросила: «Ты же не атеистка, да?» «Я имела в виду совершенно другое» – уверила она маму и объяснила, что ее пост был по сути очень христианским. Ее тело пыталось наполниться смыслом – единственным известным ему способом.

Золотой век авиапутешествий близился к закату – она это чувствовала нутром на взлетах и посадках. В последнее время вылеты постоянно задерживались, самолеты часами стояли на взлетно-посадочных полосах, стюардессы равнодушно таращились на нее, когда она бегала в туалет, чтобы отхлебнуть водки, налитой в пузырек из-под шампуня, и после семичасового перелета, когда все вставали со своих кресел – с нахмуренными лбами и грязной шерстью, – ей уже было понятно, как они будут выглядеть в образе людей-кротов в постапокалиптическом мире. И все же в каждом аэропорту, где ей доводилось бывать, непременно летала по залу маленькая безымянная бурая птичка, заполошно лавируя между стволами людских тел, и пела песню о своей территории, покрывавшей всю карту мира: города, страны, моря, небеса.

Что еще интересно: метафоры, которые мы создаем для описания того или иного явления, медленно и постепенно обретают буквальное значение, превращаясь в образчик того, что они обозначают: мозговые глисты ужимаются до извивающегося серого дюйма. Галактический мозг взрывается сверхновой звездой.

Ей очень хотелось, чтобы следующее поколение было избавлено от того периода во времени, когда числа болеют – роятся, сбиваются в тесную кучу, бросаются в пропасть с обрыва – и за каждым числом стоит человеческое существо. Но как теперь остановить то, что начато нами? Даже за океаном симуляция хлопала на ветру, точно флаг, рябящий луной, красным солнцем и звездами, и дорожный знак у обочины был исписан краской из баллончика (из чего же еще?), был исписан словами, что проникли повсюду: ПЛОСКАЯ ЗЕМЛЯ.

эта сучка объедет весь мир, всегда писала ее сестра в ответ на непрестанный поток фотографий из заморских стран. она везде побывает, и все увидит, и тиснет в паспорт все штампы на свете. И каждый раз, неизменно, она отвечала: если мир останется на месте, он от нас не уйдет, ха-ха