– Ничего подобного, – говорит Мама. – Ты только и делаешь, что жалуешься, а теперь тебе выпал шанс пожаловаться – вот и жалуйся!
То и дело появляется сестра-филиппинка и подшучивает над ним.
– Papacito, как вы сегодня?
– Mabuti, – говорит Папа, удивляя нас своим тагальским. – Me siento mabuti
[537].
Мои братья спорят о том, почему вовремя не доставили шезлонг. Хватит! Папа болен, а они только зря расходуют кислород. Я пытаюсь придумать, как сменить тему, чтобы Папа тоже не расстроился.
– Папа, а ты помнишь свое первое воспоминание? Самое раннее из тех, что можешь вспомнить.
Папа на время перестает есть конфеты и задумывается.
– Оно о том, как застрелили двух человек. Это произошло, когда мы жили по соседству с армейскими казармами. Я просыпался от звука игравшего побудку горна. Помню, проснулся я как-то утром и стоял в кровати, а ваша бабушка все еще спала рядом с маленьким Толстомордом, а остальные еще не родились. Я выглянул из окна, выискивая глазами горниста, и он, как и всегда, был там, но что вы думаете? В то утро на том месте стояли еще двое pobres – с завязанными глазами, спиной к стене. А затем я услышал выстрелы из винтовок – бах! И те двое упали на землю. Совсем как в кино. Бах – и они уже мертвы. Мне стало до того страшно, что я так никогда и не забыл об этом. Мой плач разбудил вашу бабушку. Вот такое у меня воспоминание.
– Это было во времена Крестьянского восстания?
– Не знаю. Знаю просто, что видел это.
– А почему ты ничего нам не рассказывал?
– Никто меня не спрашивал.
Его жизнь, моя, их, каждого, о! И вот Папа, маленький листок. Сухой и светлый, как снег. Его может унести ветер. СПАСИБО, ПОЗВОНИТЕ ПОЗЖЕ. Лучше уж спросить прямо сейчас.
– А что… то есть, что, как тебе кажется, самое главное из того, что ты узнал в жизни? Чему жизнь научила тебя, Папа.
– ¿La vida?
– Да.
Он облизывает пластмассовую ложечку и смотрит в стену. Долгое молчание.
– El dinero no vale pero ayuda mucho. Деньги ничего не стоят, но они очень помогают в жизни.
– Деньги – вещь никчемная, но нужная?
Он кивает и возвращается к конфеткам.
Я вздыхаю.
– Папа, а ты знаешь, что Carnicería Xalapa
[538] на углу расширяется? Они выкупили целый квартал и хотят открыть там супер-supermercado
[539].
– Drogas. Вот что они в действительности продают. Ничего удивительного, что я не могу преуспеть в этом. Я слишком честен.
– Ну расскажите Папе хорошие новости. Ну давайте, расскажите.
– Папа, пока ты болел, мы устроили домашнее собрание, – говорит Рафа. – И решили заниматься бизнесом вместе, применить полученные в школе знания и объединить денежные ресурсы, помочь тебе в твоем деле. У тебя есть нужные связи, знания и опыт, а у нас с Ито – деловая практика. Тикис, если захочет, сможет присоединиться к нам после окончания школы. А младшие мальчики уже работают с тобой летом. Вот мы и решили работать самостоятельно, чтобы тебе не пришлось трудиться в «Трех королях». Это плохо сказывается на твоем здоровье. У тебя должна быть своя мастерская, где ты будешь трудиться вместе с сыновьями, да еще наймешь хороших обивщиков, умеющих держать в руках молоток.
– Качественная работа по индивидуальным заказам, – говорит взволнованный Папа. – Может, Тото тоже захочет присоединиться, когда вернется из армии, а? А что ваша сестра? Она может быть приемщицей, правильно, Лалита? Ты же любишь сидеть за столом и читать, верно?
Я тут же соображаю, что сейчас лучше всего промолчать.
– И знаешь, что еще, Папа? Мы написали на грузовике «Иносенсио Рейес и сыновья. Качественная обивка. Более сорока лет в деле». Это выглядит очень симпатично.
– Вау! Неужели уже сорок лет, Папа?
– Ну да, но нет. Приблизительно, – говорит Папа. – Заказчикам это понравится.
Папа устал. Мама велит нам поцеловать его на прощание, и мы идем на автостоянку, где нас ждет фургон, на обеих сторонах которого и на задней дверце написано название новой фирмы. ИНОСЕНСИО РЕЙЕС И СЫНОВЬЯ, КАЧЕСТВЕННАЯ ОБИВКА, БОЛЕЕ СОРОКА ЛЕТ В ДЕЛЕ.
Рафа прав. Это действительно выглядит очень симпатично.
– Cinco mil bolos
[541], брат.
Папа сидит на телефоне. Звонит Малышу, звонит Толстоморду. Набирает номера поставщиков и музыкантов. Ищет, где можно снять зал.
– Mi aniversario, – то и дело говорит он. Тридцатая годовщина его свадьбы, хотя мы знаем, что Папа с мамой женаты не тридцать лет. А всего двадцать с чем-то, но Папа боится, что столько не протянет.
– Ya me voy. Я скоро уйду.
– Куда это ты собрался?
Папа делает телефонные звонки, сидя на кровати на груде цветастых подушек. На нем линялые пижамные брюки, ноги скрещены в белых тонких щиколотках. Майка на нем старая, ворот растянут так сильно, что он кажется худее, чем на самом деле, шея начинает провисать, как бородка у индюка, из ворота майки торчат седые волосы. Ему нужно побриться и подстричься, его голые ноги с длинными кривыми ногтями похожи на лапы Годзиллы.
– Сколько? – кричит Папа в телефонную трубку? – Но у меня семеро сыновей!!! Подумайте только! Семеро!!!
Над кроватью из позолоченной рамки на Папу смотрит Дева Гваделупская, а рядом с ней, в пластмассовой рамке, за разбитым стеклом – наш семейный портрет времен поездки в Акапулько. В комнате темно, светится лишь голубой экран телевизора, да еще желтая прикроватная лампа. Кругом беспорядок. Чистая и грязная одежда. Чистая сложена в стопки и ждет, чтобы ее убрали, грязная лениво весит на дверных ручках и стойках кровати – ждет, чтобы ее собрали в стирку. На полу свернутый носок рядом со стопкой журналов – мексиканскими комиксами ¡Alarma! номера которого предусмотрительно засунуты в пакеты, потому что Мама не терпит кровавых обложек, спортивными газетами ESTO и уважаемым новостным журналом с фотографией полнобедрой мексиканской старлетки на задней странице обложки. Скомканные бумажные салфетки усеивают холмы и долины одеяла, словно овцы.
– Да, мой друг. Тридцать лет, слава Господу! – продолжает Папа хвастаться кому-то в телефонную трубку.