Метла системы - читать онлайн книгу. Автор: Дэвид Фостер Уоллес cтр.№ 106

Суть означенного торжества: ряд за рядом, группа за группой – целые государства усталых, нервных, сутулых девочек в неуместно пышных розовых нарядах. Тоненькие, головки выпячены, ручки на подружкиных плечиках, губки шевелятся только в подружкиных ушках. Я чуть кошусь на третью и четвертую не помню, как зовут, и оказываюсь в позвякивающем, заиндевевшем болоте, в хладном пруду засахаренных фламинго, заснеженных цветочков, постепенно твердеющих под переменчивым хрустальным солнышком. Затем девочки меняются и становятся на время смутно пресмыкающимися, с черепашьими головками, смутно земноводными, вечно настороже ввиду угрозы либо награды – в уголках иных ротиков наблюдаются угри.

Да и конечно же, суть в том, что их нет у Минди Металман, в белом платье, с розово-сахарной гвоздикой, и ее волосы собраны в плотный пучок, однако с протуберанцами черных локонов здесь, и там, и здесь, намекающими на темную сверхновую, которой волосы могли бы стать в любой момент, пожелай сего кто-нибудь за пределами моего влияния.

И Мелинда Металман держится прямо, спина столбиком, за вычетом лебединой шеи и чуть выпирающего таза, коим она лупцует зазевавшихся, весомая, стройная, сочная девушка, ее платье ровно такой длины, чтоб позволить думающему мужчине воображением постичь системы, притаившиеся, должно быть, внутри, вращающиеся вразлет и безмолвно около неподвижно-алого средоточия. И, и осанка – что такого было в ее голове с темными, ширящимися, трепещущими глазами, в голове, легко балансировавшей на верхушке простой вертикали? Быть может, именно контраст со всей прочей фауной в той хладной заиндевевшей топи, быть может, всего лишь то, что голова легко и радостно позволяла жизни течь своим чередом, а не выпяливалась, дабы на оную цыкать. Цыканье окружало меня со всех сторон, и я его презирал, и я презирал и презираю по-прежнему все до единой выпяливающиеся головы.

Но о танце, конечно, речи не шло, и эта девочка в спазмах Обряда, конечно, либо танцевала, либо встраивала себя в социальную орбиту вокруг стойки с закусками, а я никогда в жизни не приближусь к женщине возле стойки с закусками.

И да еще по всему периметру помещения, которое я обходил, за мной следовала, будто мы связаны общим костным мозгом, леденившая кровь фигура Вероники Кипуч, и поэтому все на свете было сочтено невозможным, как если бы оно таким не было, пусть это и не так, и вот он я – крошечный, замороженный, усталый. Однако в холодной ванне канделябра я помню ту вертикаль, и волосы, и глаза, словно крылья на голове, знать не знавшей, что такое выпяливаться, осмеивавшей выпяливание вскидыванием звездно-протуберанцевых кудрей.

Она сказала мистер Кипуч какой ужасно чудесный сюрприз увидеть вас здесь так неожиданно после стольких лет, вы помните кто я, а рядом с ней Мандибула, а рядом в кабинке северные регионы темной планеты головы Валинды Павы, а рядом Рвенинг, раскладывает магнитную шахматную доску, он играет в шахматы сам с собой ночи напролет, а рядом Линор, она хотела удрать обратно в лифт, когда мы вышли в холл, она видела, я чувствовал, и Мандибула ласкала рукав жакета Минди, словно это эрдельтерьер, и вот она, и день был такой, что когда она сказала мистер Кипуч какой ужасно чудесный сюрприз увидеть вас я ощутил где-то глубоко под всеми нашими ногами тяжелый мокрый хлюп, как будто бы шестеренки какого-то массивного подземного механизма все сблизились внутри резервуаров со смазкой, а она говорила Линор ты меня помнишь, я тебя конечно же помню, бьюсь об заклад ты помнишь моего мужа, в которого ты запустила туфлей, а как Клариса, и я, уже скача на ритме этого механизма, слушал, как наверху говорят о соляриях и авариях, и бессчетное число слов о мужьях и газонах, и колледжах, и том или ином платье, и карьерах, и супружеской психотерапии, и Линор все это время односложна, и затем по касательной к типу коммутатора, который мы используем, и о мимолетном, и над кабиночным горизонтом брезжит вся планета Пава, и шестеренки впиваются друг в дружку, и глаза выкатываются, и разговор идет о Линорином попугае, нашем попугае, все в контексте мужа в некоем баре с самобичующимся барменом, и упоминается Пустыня, внезапно, и ноздри Линор нежданно пышут огнем, она отскакивает, Линор и Минди долго смотрят одна на другую, отчего атмосфера как-то меняется, и надо всем и заглушая все раздается топот копыт по мраморному полу холла, Скарсдейлский экспресс, стремглав, ледяные искры из-под колес, влекомый ослепительной четверкой коней, что стегают сами себя: Голени, Осанка, Аромат и Звуки, и закатываются все звезды.

Три. От нее исходил аромат. Встань под верным углом, и он пройдет сквозь меня, и оставит дырку, сквозь которую засвистит ветер, когда я встану под верным углом.

Я сидел за ней в машине, по временам, когда Рекс ехал в город, а она в школу, а я на работу. Когда я ехал сзади, она была спереди, на пассажирском сиденье. Она не застегивала пояс, и Рекс говорил ты едешь на Сиденье смерти, Мелинда, сиденье, на котором ты сидишь, называют Сиденьем смерти, знаешь ли, и я был прямо за ней, на заднем Сиденье смерти, и ногами не доставал до пола, если не считать бугорок посерединке.

И вот в пассажирском окне подле нее отражались под углом встречные легковушки и грузовики, и она отражалась тоже, там, в ожидании; и легковушки и грузовики в окне неслись стремглав и впадали прямо в ее отражение, поглощались и взрывались, и назад, из ее отражения, в мое сонное опухшее лицо летели осколки солнца, бледнеющая улица и прибой аромата.

Все-таки аромат исходил от ее головы, а не от образов, взрывающихся светом в стекле; я же не совсем чертов идиот. Всего лишь аромат духов: чистый, насыщенный, смутно чувственный. Вообразите: нечто сушится на веревке и колеблемо ветерком. Не стоит приписывать многое лошади с холодными копытами.

Или: как-то раз оказываюсь на улице позади нее с подружкой. Я поедал брецель на обед, большой и мягкий, как мое лицо, чудовищно соленый брецель, и уже скоро, через квартал-другой, сообщник продавца брецелей воодушевленно продаст мне пепси, но вот ее туфельки громко, весьма громко стучат по мостовой, как насос в недрах глубокого колодца, и вот темные густые волосы свешиваются почти до талии, и ветер выделывает с ними что-то эдакое, и, конечно, где волос, там аромат, и я пронизан им насквозь, весь в соли, как в песке, и миссис Лот в ее беретке застыла столпом посреди пробки, пригвождена красным светом. ^[150]

Аромату слишком многое не припишешь.

Четыре. Звуки и Одинокая Штуковина.

Вероника с Вэнсом куда-то уехали, подальше. Мы с Вероникой жили вместе уже годы, сами можете себе представить. И был август, и я страдал от обычной скарсдейлской аллергии на рексметалманову разливанную пыльцу, и вторую неделю изнемогал от антигистаминов, сушняк, я врезаюсь в стены…

И дело ночью, и я в своей берлоге, и, поскольку дело ночью, горит свет, и по ту сторону забора горит свет у Минди Металман, и ее окно распахнуто, но занавески задернуты. От антигистаминов я грежу. У меня горел свет, и, так как был август, просились внутрь насекомые. Я установил для своих целей уровни насекомых, уровни входа, каждый уровень соответствовал своему полю света. Светлая берлога понуждала насекомых стучаться и биться в оконное стекло, проситься внутрь. Сколько-то насекомых попадали внутрь, ну и ладно, но потом я слышал тихие глухие удары, глядел наверх и видел этих самых насекомых, бьющихся о матовый стеклянный колпак светильника: ну впусти нас, ну впусти нас. Я отвинчивал колпак, и все было как прежде, но теперь насекомые бились о тонкий горячий баллон само́й лампочки, ну впусти нас, колотили по нему тупыми головками и сожженными крылышками, ну впусти нас. Хорошо, но дальше-то куда? Потому что разбей лампочку, скажем, маленькой отверткой, которой чинишь клавиши печатной машинки, вскрой стеклянный баллон, впусти их, и либо убьешь манящий их свет, и это конец игры, либо они лягут на орбиты вокруг нити накаливания, в которую ведь не войдешь, изжарятся досуха и попа́дают на пол.