Отторжение - читать онлайн книгу. Автор: Элисабет Осбринк cтр.№ 46

Катрин нашла работающее кафе на площади у храма Айя София и с облегчением села за столик. Облегчение понятно: почти все кафе и рестораны закрыты. Такой уж день, праздник, и именно на сегодня пришелся день ее рождения. Можно отпраздновать чашкой настоящего кофе – попросить покрепче, чтобы пробрал до спинного мозга.

Все улицы перекопаны, прокладывают кабель широкополосного интернета. Белые многоэтажные дома вокруг. Старые Салоники, город ее деда, безвозвратно исчезли. Но странно: она видит его перед собой так ясно, будто бывала там много раз. Она видит и Видаля: совсем молодой, с оливковой кожей и пронзительным взглядом. Представила, как он пристально на нее смотрит и, не отводя глаз, прикуривает сигарету.

А может быть, Видаль стоял на Platia Elefhterias, площади Свободы, 24 июля 1908 года, когда народ с восторгом встречал младотурков, только что провозгласивших свободу, равенство и братство? О, этот народ… никогда не устает восторгаться и ликовать. Может быть, Видаль своими ушами слышал, как Энвер-паша с балкона гостиницы “Англетер” провозглашает конституцию Османской империи? Как же: все будут равны в правах.

С этого дня, более того, с этой минуты в нашей стране нет более ни болгар, ни греков, ни сербов, ни румын, ни евреев, ни мусульман. Под нашим голубым небом равны все. Мы все как один – гордые османы!

Ликовал ли ее дед тоже? Этого она не знает и никогда не узнает. Ему было восемнадцать лет – вот и все, что ей известно. И это как раз в тот день время, вопреки всем законам природы, повернулось от настоящего к прошедшему.

Ни стосковавшаяся по свободам толпа на площади, ни новые властители (и старые тоже, они внимательно наблюдали за происходящим из своего дворца в Стамбуле) – никто из них не понимал: то, что они приняли за эликсир жизни, очень скоро обернется смертельным ядом. Никто – ни вожди младотурков, ни ликующие испанские евреи, ни восторженные мусульмане, ни христиане. Среди них, между прочим, тоже попадались идеалисты.

Камуфляж оказался настолько безупречен, что даже его авторы не понимали, что это камуфляж.

Первые четыре года пенились всеобщей эйфорией. Образовывались профсоюзы, одна за другой появлялись новые газеты, женщинам дали право на образование, религию попросили вернуться в храмы, мечети и синагоги. Перспектива новых знаний и новых успехов вырисовывалась все яснее. Но на горизонте сгущались свинцовые – в буквальном смысле – тучи: собиралась гроза войны. Младотурки усиливали армию. Христиане и евреи тоже подлежали призыву.

Надо было уезжать. Мир сужался, темнел и упрощался. Лидеры не уставали повторять тезисы Французской революции, мечтали о возрождении Османской, теперь уже Турецкой, империи – еще более могущественной и прекрасной, чем раньше. Их сторонники бродили ночами по городу, возбужденные ракией и верой в будущее – в переменных пропорциях. Одной такой группе попался на глаза старый еврей с коромыслом – весь день бродил по городу, продавал кунжутное масло. Парни, которых с учетом их возраста можно было с полным правом назвать младотурками, расхохотались. Дрожащий от старости и усталости старик напомнил им о старых порядках, о правящем из Стамбула самодуре султане – обо всем, что подлежало уничтожению, обо всем, что следовало забыть как дурной сон. Конец всему этому мракобесию, конец авторитаризму, конец шпионажу за собственным народом, конец цензуре и доносительству! Империя умерла, да здравствует империя! Кто-то толкнул старика, тот упал, масло медленным глянцевым ручьем полилось по тротуару. И они начали бить его ногами, лежачего, кто-то выхватил нож – в те времена молодые люди не выходили на улицу без ножа за поясом. Они ушли, оставив старика лежать на мостовой с проломленным черепом. Видаль нашел его мертвым у дверей их дома.

И вскоре после этого Черногория объявила войну Османской империи. К Черногории присоединились Болгария, Сербия и Греция. Оставаться было бы неразумно. Волна народного гнева, как известно, первым делом смывает инородцев.

Катрин представила, как Видаль стоит на таможне в гавани Салоников. Вот же он: молодой человек двадцати двух лет от роду, просто, но чисто одетый. Наверняка нервничает – никогда не совершал таких далеких путешествий. Пришел проводить отец, положил руку на плечо. Конечно же, Видалю вовсе не хочется быть насильно забритым в армию и воевать неизвестно за что. Рядом с ним не меньше сотни юношей-сефардов – тогда очень многие решились на эмиграцию.

Видаль Коэнка поднимается по трапу на борт корабля. Ему предстоит пересечь Средиземное море, Гибралтар и сойти на берег в Портсмуте. Белый город с красными крышами на склонах горы Хортиатис медленно растворяется в морской дымке.

Такое бывает нередко: казавшиеся несокрушимыми империи внезапно распадаются на куски, и обычному человеку не так-то просто увернуться, чтобы не быть раздавленным этими глыбами.

Всего через неделю после отплытия Видаля в Англию греческие войска ворвались в Салоники. На той же площади Свободы торжественно объявили: отныне город принадлежит Греции. В связи с этим ему возвращено древнее название: Фессалоники.

Так Османская империя лишилась еще одной части себя самой.

В Лондоне его ждал старший брат Моисей, он уже год жил в Англии. Не забывай, мое имя теперь Морис – написал он в письме. Может, и Видалю стоит сменить имя? И как не запутаться? Брат приехал год назад, будучи гражданином Турции. Видаль и все остальные члены семьи Коэнка уехали из турецкого города Салоники – теперь это греческий город Фессалоники. Произошло землетрясение, Османская империя рухнула, а Видаль угодил в одну из образовавшихся трещин. Он оказался без гражданства. В иммиграционном удостоверении, полученном в лондонской полиции, стоит вот что: Spanish Jew from the Ottoman Empire. Испанский еврей из Оттоманской империи.

Поселился в бедной квартирке на Кэмден-Гарденс вместе с Морисом, потом туда же прибыли и остальные члены семьи. Морис нашел испано-португальскую общину и синагогу Бевис Маркс – хорошо знакомый остров в мутном и бурном море Лондона.

Семейные связи стали еще крепче. Казалось, это невозможно – куда уж крепче? Морис и Видаль выбивались из сил, искали работу – наверное, только эмигрантам знакомо, каково это: волны надежды выносят тебя к свету, вот оно, наконец! – и тут же проваливаешься в омут отчаяния и безнадежности. В конце концов Морис устроился на сигаретную фабрику, а Видаль нашел применение знанию языков и получил работу переводчика в страховой компании.

Катрин держит в руках фотоснимок Видаля. Он только что прибыл в Лондон и, наверное, решил сфотографироваться и послать Флоре и Соломону. А может, и не так; поступил, как поступают почти все хотя бы раз в жизни. Идут в фотоателье и принимают наиболее выгодную, как им кажется, позу. Фотограф возится с лампами, устанавливает белые щиты-отражатели, потом идет в лабораторию, задергивает темные шторы, и – вуаля! – темнеют и складываются в изображение одно зернышко хлористого серебра за другим. И вот он, результат: красивый молодой человек на фоне притворно-небрежной драпировки. Одна рука на витой спинке стула, другая прижата к телу. Круглое серьезное лицо. Со светом в те времена работали так себе – контуры фигуры сливаются с фоном. На оборотной стороне – каллиграфический, с завитушками штемпель фотостудии. USA studios, Holloway road, London. Значит, Видаль шел сюда из Кэмден-Гарденс. Заранее расчесал волосы на косой пробор, пристегнул целлофановый или очень туго накрахмаленный воротничок, завязал однотонный галстук и заправил под жилет. Поверх жилета пиджак.