Медовые дни - читать онлайн книгу. Автор: Эшколь Нево cтр.№ 16

Данино, старший из восьми детей в семье, привык брать ответственность на себя, зато его жена проявляла склонность все валить на мужа. Но на сей раз он не спешил признавать свою вину. Он не верил, что прогневил Царствие Небесное. Напротив, смерть Януки стала для него доказательством того, что никакого Царствия Небесного не существует, а если и существует, то его слепая жестокость не имеет оправдания. Поэтому он бросил изучать Талмуд (хотя до этого читал по странице в день), перестал молиться и посещать синагогу, а вместо этого занялся бурной общественной деятельностью: создавал ассоциации, заседал в комитетах и заключал политические альянсы.

Через два года он принял участие в выборах мэра. Он шел как независимый кандидат. На агитационных плакатах красовалось его фото крупным планом, а сверху, над его прекрасными печальными глазами, значилось: «Авраам Данино, кандидат от народа». Он набрал подавляющее большинство голосов и занял кресло мэра, что позволило ему реже бывать дома и окончательно отдалило от жены. Он не развелся с ней, нет: его избиратели этого не одобрили бы. Но он не забыл ни ее обвинений, ни связанных с ними обстоятельств. Ему не хотелось идти домой: он каждый раз подолгу стоял на пороге и лишь затем с тяжелым сердцем брался за дверную ручку.

Как назло, именно в период его мэрства индустрия вокруг праведников разрослась до беспрецедентных масштабов. Казалось, в жителях страны проснулась неутолимая жажда чудес. Энтузиасты «открывали» все новые могилы; в город без конца прибывали автобусы, битком набитые паломниками, желающими избавиться от одиночества, бесплодия или хронического невезения; для приезжих строили хостелы, создавали кейтеринговые фирмы, снабжавшие хостелы едой, и кондитерские, поставлявшие кейтеринговым фирмам сладкую выпечку.

Данино административно поддерживал эту индустрию, но категорически отказывался признавать культ праведников, считая его язычеством и идолопоклонством.

– Слушай меня внимательно, – сказал он Бен-Цуку. – Ты понимаешь, что строительство миквы в Сибири остановилось? Мне нет дела до армии и до Нетанэля Анихба. Нам не до этих глупостей. Видишь письмо? – Он взял со стола синий почтовый конверт с пометкой «авиа» и помахал им перед носом Бен-Цука. – Это от Джеремайи Мендельштрума. В августе он приезжает в наш город на фестиваль кларнетистов и желает посмотреть на микву, возведенную в память о его жене. Знаешь, что случится, если миква не будет готова к фестивалю? Он потребует свои деньги назад! И из каких средств мы их ему вернем? Может, из твоих личных, Бен-Цук?

– Но как же быть с разрешением от военных?

– Бен-Цук, мне не нужны твои вопросы. Мне нужны ответы. – Данино засунул в штаны всю руку целиком и откинулся на стуле. – Для этого я плачу тебе зарплату. Для этого я взял тебя в мэрию, наделил полномочиями и относился к тебе как к сыну. Для этого, а не для того, чтобы ты сидел здесь, плакался и ждал прихода мессии! Хочешь идею? Отправь им кандидата, которого они не смогут не утвердить. Такого, который уже прошел все проверки. Например, кого-нибудь, кто раньше служил на этой базе.

* * *

Днем Город праведников прозябал. Но по ночам в мозгу набожных эрудитов открывались каналы, соединяющие мир дольний с миром горним, по которым в звездное небо поднимались, воспаряя все выше, буквы Талмуда.

Иногда эти взлетающие в небо буквы по ошибке перехватывали антенны секретной военной базы, и служащим на базе переводчикам приходилось осторожно, одну за другой, выковыривать их из перехваченных разговоров на арабском, чтобы выяснить, о чем свидетельствуют беседы лежащих в окопах вражеских солдат: о готовящейся войне или, как и в прошлые разы, лишь о тоске по дому.

«Шалом, дорогие друзья!» Мендельштрум начал свое второе письмо энергичным приветствием, но затем, вопреки ожиданиям, заговорил не о микве, а о кларнете, вернее о том, что недавно решил научиться играть на кларнете. Вообще-то он играл на кларнете еще в детстве и очень даже в этом преуспел, но жизнь заставила его расстаться с этим хобби, хотя слово «хобби» здесь неуместно, потому что кларнет – это голос еврейской души. На нем нельзя играть только ртом и пальцами, не вдыхая в него свое горе, радость и веру во Всевышнего. Это он всегда повторял покойной жене, которая убеждала его снова начать играть. «Пойми, – твердил он, – кларнет – это священный инструмент. Лучше подождать, пока я смогу заняться им всерьез, чем его осквернять». – «Отговорки, – возражала она, – пустые отговорки. Ты просто боишься, что будешь играть недостаточно хорошо. Потому что ты не признаешь полумер: или ты делаешь что-то отлично, или не делаешь вовсе». Возможно, она была права, возможно, вообще имела в виду себя, но факт оставался фактом: в годовщину ее смерти, когда семейное гнездо снова опустело, а дети и внуки разъехались по домам, он достал из запыленного футляра кларнет, всю ночь, ужасно фальшивя, в него дудел, и на сердце у него потеплело: впервые с тех пор, как овдовел, он на миг приподнялся над пустыней скорби и увидел далекий горизонт.

Следующее утро он посвятил поискам в интернете («вы в Израиле уже слышали про интернет?») еврейского преподавателя игры на кларнете, нашел человека по имени Иона, списался с ним по электронной почте, и они условились, что первый урок состоится в тот же день. Но, когда он постучался в дверь Ионы, ему открыла женщина. Он спросил Иону. «Здравствуйте. Я Иона, – ответила та. – А вы, наверное, Джеремайя».

«Дорогие друзья из Города праведников! – писал далее Мендельштрум. – Вообразите себе мое смущение. Я сказал, что не знал, что он – это она, а если бы знал… Потому что с точки зрения иудаизма это проблематично… то, что мы с ней будем находиться в комнате наедине. Но она меня успокоила: «Не волнуйтесь, мы не будем наедине», сделала мне знак следовать за ней в студию, где стояли в ряд четыре кларнета, саксофон, скрипка и пюпитр для нот, и показала на большой портрет на стене: «Это Джо, мой покойный муж. Он будет с нами в течение всего урока».

«Волосы у меня стали дыбом», – признавался Джеремайя. Всю дорогу, пока он добирался до Ионы – на улице, в метро, снова на улице – его не покидало ощущение, что его сопровождает покойная жена, цокает рядом с ним каблучками и, переводя на ходу дух, подбадривает: «Что ты теряешь, Джеремайя?» Даже когда он, борясь с сомнениями, стоял у дверей Ионы, он услышал за спиной голос жены: «Все нормально, Джеремайя. Может, по законам иудаизма это и нехорошо, но Всевышний тебя не осудит, ты уж мне поверь. Я сейчас ближе к Нему, чем ты…»

– Прошу вас, – сказала Иона, указав на обитый кожей стул, и его усталые ноги приняли решение вместо него. Он сел, и голос его покойной жены зазвучал тише – не умолк, а словно отдалился.

– Ну что ж, Джеремайя. Давайте послушаем, как вы фальшивите, – сказала Иона. – Выясним, насколько плохи ваши дела.

Он достал кларнет (уже не такой пыльный: перед уроком он до блеска его начистил) и заиграл.

«С этого все и началось, – продолжал Джеремайя. – Наверно, рассказывать об этом в официальном письме вряд ли стоило бы, но, откровенно говоря, дети от меня далеко, да и вообще они всегда были больше привязаны к матери, а из друзей уже никого не осталось в живых… Но мне необходимо хоть с кем-нибудь поделиться. Чтобы поверить в реальность происходящего. Чтобы убедиться, что эти события в самом деле имели место, а не являются игрой старческого воображения».