Дважды в неделю он ходит звонить из кабинки на углу. Обычно в ней разит мочой. А иногда разит смертью, и он спрашивает себя, возможно ли, что ночью кто-то заполз туда умирать, как больное животное. В квартире телефон находится в комнате Вероники. Хамид не хочет, чтобы видели, как он превращается в мальчишку из Пон-Ферона. Ни Кларисса, ни ее подруга не поймут его разговоров на арабском, но ему кажется непристойным показаться им в другой своей ипостаси. Парижская квартира не место для его языка, в ней он создает себя заново.
Хамид спускается в вонючую кабинку; сквозь четыре стеклянных стенки он ловит взгляды прохожих. Он звонит с регулярностью механизма, в одни и те же дни недели, в одни и те же часы, и собственное чувство долга его поражает. Семья использует разлуку как тетрадь жалоб: все ссоры с соседями, проблемы в школе у мелких, дурное настроение Далилы, которая хочет сбежать, как сбежал он, но родители заставляют ее окончить лицей, спортивные успехи Клода – он выиграл марафон, но тренер отказался послать его на региональные соревнования.
– Хорошо, – говорит он, толком не слушая, – хорошо.
Как и прежде его отец, он больше не понимает свою семью, но не расстался с ролью патриарха.
После нескольких недель на временной работе в Социальном страховании в качестве «техника по сложным почеркам» (титул завораживает его, он чувствует себя Шампольоном перед Розеттским камнем, но на деле вынужден просто раскладывать папки) ему предлагают пойти на ускоренные курсы.
– Ты, наверно, замечательно раскладываешь эти папки, – мечтательно говорит ему Кларисса, – раз тебя заметили так быстро.
Хамид с радостью соглашается, он уверен, что его во время такого обучения ждет если не интеллектуальное развитие, то, по крайней мере, возможность общения на долгий срок – тогда вся тяжесть его одиночества не будет так давить на Клариссу. Он иногда встречается со Стефаном, но тот обращается с ним скорее как с младшим братишкой, чем как с другом, не замечая, что Хамид с конца лета ощущает себя новым человеком и упоминания прошлой жизни его задевают. Жилю и Франсуа он посылает откопанные в ящиках со старьем на дорогих сердцу Клариссы блошиных рынках открытки, на которых запечатлены места их парижской эпопеи: не памятники, а улицы, площади, парки, кусочки ночи, лужицы фонарей. На обратной стороне он пишет несколько лаконичных слов, и ему хочется, чтобы они звучали таинственно и по-взрослому. Он скучает по друзьям и, хоть сам себе в этом не признается, по братьям и сестрам тоже. В любом месте ему кажется пусто, когда в нем не звучит неумолчный гомон их криков и смеха. Он даже ловит себя на мысли о кое-каких лицах в Пон-Фероне – он-то думал, что забыл их, едва успев уехать. Даже не люди приходят ему на ум, но расположение групп у подъездов многоквартирных домов, эта уверенность, что, возвращаясь в квартал, он найдет такого-то тут, а другого там, эта успокаивающая география незыблемых мест общения. От вальса лиц на парижских улицах у него кружится голова. Здесь – вечное движение с взаимозаменяемыми прохожими, среди которых выныривают там и сям зыбкие знакомые силуэты: киоскер, старушка, читающая «Пари-Матч» за одним и тем же столиком кафе, консьерж дома напротив, пьяница, отдыхающий после обеда в автоматической прачечной…
Он начинает узнавать тех, кто учится вместе с ним по вечерам, в том числе таких, о ком подумал с первого взгляда, что они ему неинтересны, слишком похожи на свои рубашки, чистенькие, блестящие, тщательно отглаженные. Задерживается выпить с ними пива. В группе две девушки с Мартиники с библейскими именами и один – с Корсики, усиленно подчеркивающий в себе все корсиканское. Они спрашивают, откуда он, и когда Хамид говорит, что он из Нижней Нормандии, все делают вид, будто этого и ожидали.
Начинает он узнавать и компанию Клариссы и Вероники – странную смесь хороших девушек, согласных быть хорошими, и парней, мечтающих быть плохими. Бывает, что ему кажется: это из-за него, из-за его прошлого, ими самими выдуманного, друзья Клариссы строят из себя крутых, раздувают или даже измышляют стычки, из которых якобы только что вышли победителями, как будто пытаются превратить свою мирную жизнь в джунгли, похожие на их фантазии о жизни Хамида.
Как-то вечером одна из девушек проводит, хихикая, пальцами по его курчавым волосам:
– Как пена, – смеется она.
Он втягивает голову в плечи, не смея протестовать. Рука задерживается, играет, блуждает в его густых кудрях. Ему жарко. Все на него смотрят. Он заставляет себя не двигаться.
– Прекрати, – сухо велит Кларисса подруге.
Та, растерявшись, убирает руку. Она не понимает реакции Клариссы. Потом она с сокрушенным удивлением будет рассказывать, что та ревнует. После ухода друзей Кларисса говорит, надеясь утешить Хамида:
– Когда я остригла волосы совсем коротко, так делали все.
Он делает вид, будто принимает параллель, хотя между их ситуациями нет ничего общего. (Много лет спустя Аглая, самая младшая из сестер Наимы, вызовет скандал за семейным обедом, надев футболку с надписью «Твоя рука в моих кудрях, моя рука на твоей морде».)
Он слушает шумы большого города, влетающие в приоткрытое окно, скрип тормозов, ночные разговоры, музыку далекого соседа, щебет птиц, которые, ошалев от городского освещения, не знают, когда спать. Париж за окном огромен, но той восторженной любви, что он питает к нему, недостаточно, чтобы устранить горькое чувство одиночества.
Впервые с ним нет никого, с кем он мог бы разделить память о прошлом. Его самым далеким воспоминаниям с Клариссой всего несколько месяцев, и они уже затерли их до дыр, силясь восстановить их встречу секунда за секундой, чтобы проникнуться ее магией. Того, что с ним было до того вечера на складе, не знает в Париже никто. Покидая Пон-Ферон, Хамид хотел стать чистым листом. Он думал, что сможет создать нового себя, но иногда ему становится ясно, что нового его создают одномоментно все остальные. Молчание – не нейтральное пространство, это экран, на который каждый волен проецировать свои фантазии. Он молчит – и есть множество версий, которые не совпадают между собой и, главное, не совпадают с его собственной, но живут в мыслях других.
Чтобы быть уверенным, что его поймут, он должен рассказать. Он знает, что Кларисса только этого и ждет. Беда в том, что рассказывать ему совсем не хочется. И она с тревогой смотрит, как он дрейфует по морю молчания.
• • •
– Я не могу сказать тебе по телефону, ты должен приехать, – отрезал Али.
Хамид слышит далекий голос матери, которая просит его и ласково уговаривает. Добрый полицейский и злой полицейский, их дуэт он знает как свои пять пальцев. Но вонь в кабине сегодня решительно невыносима, и ему не терпится ее покинуть. Он соглашается приехать на следующие выходные, вешает трубку, выходит наружу и, сделав два шага, наконец вдыхает полной грудью.
– Можно мне с тобой? – спрашивает Кларисса.
Поколебавшись, Хамид качает головой.
– В следующий раз, – предлагает он.