Искусство терять - читать онлайн книгу. Автор: Алис Зенитер cтр.№ 33

Cтраница 33

Я не помню, как начинается «Энеида», что за приключения первыми выпали Энею и его спутникам, когда они покинули Трою – вернее, место, где прежде была Троя, от которой остались лишь руины и запах крови и дыма. Я помню только первую строчку, которую перевела с латыни уже больше десяти лет назад: Arma virumque cano – «Битвы и мужа пою». Полагаю, что дальше шло придаточное предложение: «мужа, который…» – и о нем-то была вся история, но моя память сохранила только три слова. Несмотря на забвение, в которое погрузилась эта длинная поэма, полная перипетий, очевидно, что в конце своих тяжких скитаний Эней достиг Лация, и его потомки основали там Рим.

Что же происходило между мгновеньем, когда Али ступил на французскую землю в сентябре 1962 года, и другим – когда Наима поняла, что знает семейную историю не больше, чем я помню «Энеиду»? История без героя, наверно. Эта история – во всяком случае – никогда не была воспета. Она начинается в квадрате холста и колючей проволоки.

Лагерь Жоффр – именуемый еще лагерем Ривезальт, – куда после долгих дней бессонного пути прибыли Али, Йема и трое их детей, полон призраков: призраки испанских республиканцев, бежавших от Франко, чтобы оказаться здесь за колючкой, призраки евреев и цыган, попавших в облавы правительства Виши в свободной зоне, призраки военнопленных разного происхождения, которых дизентерия и тиф скосили далеко от линии фронта. Со времени его создания, три десятка лет назад, это место заключения для тех, с кем не знают, что делать, официально ожидая решения властей, а неофициально – надеясь забыть о них, пока они сами не сгинут. Это место для людей, не имеющих Истории, ибо ни один народ из тех, что могли бы им ее дать, не хочет включить их в свою. Или же место для тех, кому История дает противоречивый статус, как это было с тысячами мужчин, женщин и детей, которых принимали там с лета 1962 года.

Алжир будет называть их крысами. Предателями. Псами. Террористами. Отступниками. Бандитами. Нечистыми. Франция не будет называть их никак, ну, или почти никак. Франция зашила себе рот, окружив их лагеря колючей проволокой. Быть может, так оно и лучше – никак их не называть. Ни одно из возможных имен не может их обозначить. Имена скользят по ним, не говоря о них ничего. Репатрианты? Страну, куда они прибыли, многие не видели в глаза – тогда как можно утверждать, что они вернулись на родину? И потом, это наименование не отличит их от черноногих – а те требуют, чтобы их отделили от смуглой, курчавой толпы. Французские мусульмане? Но нельзя отрицать, что среди них есть атеисты и даже христиане, и это ничего не говорит об их истории. Харки?.. Любопытно, что за ними осталось это имя. И странно думать, что слово, которое изначально означало движение (харки), здесь – застыло, да еще не на своем месте, и, кажется, навсегда.

Собственно, харки, то есть военнослужащие местных формирований – связанные с армией чем-то вроде трудового договора, заключаемого на определенный срок, подлежащий продлению, как поймет позже Наима, – составляют лишь горстку среди тысяч, населяющих лагерь. Бок о бок с ними живут алжирцы, работавшие на САС (специализированные административные секции) и ГАС (городские административные секции), члены МГБ (мобильных групп безопасности) и бывших МГСП (мобильных групп сельской полиции), фамильярно именуемые Жан-Пьерами, участники ГСО (групп самообороны, которым французская армия доверила винтовки и гранаты для защиты их деревень) и «вспомогательные мусульмане» Французского государства (каиды, кади, амины и егеря), местные избранники, мелкие чиновники, профессиональные военные, ИВП (интернированные военнопленные, люди из ФНО, взятые в плен армией, – этих вынуждали участвовать в набегах под строгим наблюдением), знахари, учителя религиозных школ. А к этому мужскому батальону, и без того разношерстному, надо добавить все прибывшие с ними семьи – женщин, детей, стариков. И все они называются теперь одним словом – харки.

Можно ли утверждать, что сын булочника – булочник?

И остается ли парикмахер, сменивший профессию, по-прежнему парикмахером?

И можно ли считать торговца одеждой портным только потому, что две профессии похожи?

Лагерь – временный город, в спешке выросший на руинах прежних лагерей, и его бараков, только что построенных, уже не хватает. С каждым днем, вернее, с каждой ночью, ибо перевозки осуществляются тайно, лагерь растет, подпитываемый непрерывным потоком крытых брезентом грузовиков, прибывающих прямиком из Марселя или из Ларзака, который решено очистить во избежание гуманитарной катастрофы. К осени этот хлипкий, наскоро построенный город, этот город потерянных душ, насчитывает десять тысяч жителей – он второй по численности в департаменте, сразу после Перпиньяна.

Хамид и его семья идут по аллее, а палатки вдоль нее приоткрываются и из них выглядывают усталые и любопытные лица. Настойчивые взгляды задерживаются, рассматривая их черты, оценивая размеры тюка, который несет под мышкой Али. Хамид и Далила, раздраженные этой живой изгородью пронзительных глаз, показывают любопытным языки. Испуганный Кадер хнычет, цепляясь за юбки Йемы. Они скоро сами станут такими же: будут всматриваться во вновь прибывших в ожидании знакомых лиц в надежде увидеть в их багаже хоть что-нибудь съестное, ведь здесь его так не хватает.

Когда солдат показывает им палатку, в которой они могут «располагаться» (его голос ослаб и дрогнул, произнося это слово), Али говорит:

– Спасибо, месье.

В Ривезальте невозможно забыть войну, от которой они бежали. Все напоминает о ней. Ритуалы лагеря, его строгости, его ограда – все это от армии. Семьи, которые официально здесь «транзитом», лишены свободы передвижения. «Следует установить за перемещениями пристальное наблюдение, выходить из лагеря разрешить только по серьезным причинам», – подчеркнет в одном из указов Помпиду. То, что лепечет Али на своем приблизительном французском, не воспринимает «всерьез» ни один из военных, когда он к ним обращается. Пантомима, которой он пытается восполнить недостаток слов, роняет его в их глазах. И он остается за колючей проволокой Ривезальта, силясь приспособиться к навязанному ритму жизни и выглядеть для своей семьи сильным мужчиной, хотя больше ни за что не отвечает, даже за мелкие детали повседневной жизни.

Утром они должны присутствовать при поднятии флага под фальшивые звуки старенькой трубы и, вздрагивая от холода, смотреть, как со скрипом поднимается триколор на металлической мачте. На трапезы сзывает сирена из громкоговорителей, укрепленных на столбах. На эти звуки выходят из палаток и бараков из листового железа и картона, не защищающих ни от чего (особенно от ветра, этого назойливого ветра, который забирается в черепную коробку, этой трамонтаны ^[41]– само слово чарует Хамида так же, как сила дуновения раздражает), толпы праздных людей с алюминиевыми мисками в руках. Регулярно распределяют одежду, тряпье вываливают прямо наземь, на брезент, и раздают на вес тысячам стучащих зубами, которых дожди и холод застигли врасплох.