Когда бабушка сказала мне, что моя мать умерла, боль, которую я испытала, была не моя собственная. Это была ее боль.
Она плакала, плакала и плакала, и это было настолько на нее не похоже, что я была потрясена до глубины души.
Я бросилась к ней и погладила ее по спине.
– Что тебе сейчас нужно, так это чашка горячего чая, – сказала я. – Нет почти ничего такого, что нельзя было бы вылечить чашкой горячего чая.
Я поспешила на кухню и трясущимися руками поставила чайник. Из гостиной до меня доносились бабушкины рыдания. Как только вода вскипела, я приготовила две идеальные чашки чая и принесла их в гостиную на бабушкином серебряном подносе.
– Ну вот, – сказала я. – Давай-ка мы с тобой сядем на диван.
Но бабушка даже не шелохнулась. Она все так же сидела на полу. Тряпка для полировки была скомкана в ее руке.
Я осторожно преодолела полосу препятствий из ее сокровищ и расчистила себе местечко на полу рядом с ней. Потом пристроила сбоку поднос, взяла обе чашки и поставила их перед нами. И снова положила руку бабушке на плечо.
– Бабушка? – сказала я. – Можешь сесть прямо? Ты попьешь со мной чая?
Голос у меня дрожал. Я была в ужасе. Я никогда не видела бабушку такой слабой и маленькой, такой хрупкой, как птенчик.
Бабушка наконец распрямилась и промокнула глаза тряпкой для полировки.
– А-а, – произнесла она. – Чай.
Мы долго сидели рядышком на полу, бабушка и я, и пили чай, окруженные зверюшками из кристаллов Сваровски и серебряными ложками. Рядом стояла фотография моей матери, отсутствующее третье лицо на нашем чаепитии.
Когда бабушка снова заговорила, к ней вернулся ее голос, собранный и уверенный.
– Моя дорогая девочка, – сказала она, – прости, что я так расклеилась. Но не волнуйся, мне уже намного лучше.
Она сделала маленький глоток чая и улыбнулась мне. Улыбка была не такая, как всегда. Она не распространялась на верхнюю половину ее лица.
У меня вдруг возник вопрос:
– Она когда-нибудь спрашивала обо мне? Моя мама?
– Ну конечно спрашивала, милая. Когда она звонила ни с того ни с сего, это часто было ради того, чтобы спросить о тебе. Я ей рассказывала, разумеется. Пока она слушала. Иногда это продолжалось не очень долго.
– Потому что она была нездорова? – спросила я.
Это было слово, которое бабушка всегда использовала, чтобы объяснить, почему моя мать уехала.
– Да, потому что она была ужасно нездорова. Когда она мне звонила, это обычно было с улицы. Но когда я перестала содержать ее, она перестала звонить.
– А мой отец? – спросила я. – Что случилось с ним?
– Как я уже говорила, он был человек с гнильцой. Я пыталась помочь твоей маме увидеть это. Я даже звонила старым друзьям с просьбой помочь мне убедить ее уйти от него, но из этого ничего не вышло.
Бабушка немного помолчала и сделала еще глоток чая.
– Ты должна пообещать мне, моя дорогая девочка, что никогда в жизни не станешь пробовать наркотики.
Ее глаза наполнились слезами.
– Я обещаю, бабушка, – сказала я.
Я не знала, что еще сказать, поэтому просто протянула руки и обняла ее. Я чувствовала, как она прижимается ко мне совершенно по-новому. Это был единственный раз, когда я чувствовала, что это я обнимаю ее, а не наоборот.
Когда мы отстранились друг от друга, я не могла понять, как правильно поступить дальше. Поэтому просто сказала:
– Как ты всегда говоришь, бабушка? Когда ничего не помогает, сделай уборку?
Она кивнула.
– Моя дорогая девочка, ты настоящее сокровище. Что бы я без тебя делала? Может, мы вместе разберемся с этой неразберихой?
И с этими словами бабушка вернулась. Возможно, она притворялась, но, пока мы разбирали ее безделушки, протертые от пыли и отполированные, и расставляли их по своим местам в шкафчике, она щебетала и болтала, как будто это был обычный день.
После этого мы больше никогда не говорили о моей матери.
И вот сегодня я сижу ровно на том же месте, где сидела в тот день, окруженная коллекцией сувениров. Только на этот раз я совершенно одна.
– Бабушка, – говорю я пустой комнате, – кажется, у меня неприятности.
Я расставляю фотографии на верху антикварного шкафчика. Потом протираю каждое из бабушкиных сокровищ и аккуратно убираю их за стекло. И остаюсь стоять перед шкафчиком, глядя на его содержимое. Я не знаю, что мне делать.
«Пока у тебя есть хотя бы один друг, ты не одинок».
Все это время я справлялась в одиночку, но, наверное, уже пора просить помощи.
Я иду к входной двери, где оставила свой телефон, беру его и звоню Родни.
Он берет трубку на втором гудке.
– Алло?
– Алло, Родни, – говорю я. – Надеюсь, я не застала тебя в неподходящий момент.
– Все нормально, – говорит он. – Что случилось? Я видел, как ты выходила из отеля с копами. Весь отель гудит, говорят, у тебя проблемы.
– Боюсь, в данном случае слухи могут оказаться верными.
– Чего от тебя хотели полицейские?
– Правды, – говорю я. – Про меня. Про Жизель. Мистер Блэк умер не от передозировки. Вернее, не совсем от нее.
– Ну, слава богу. А от чего он умер?
– Они пока что не знают. Но они явно подозревают меня. И возможно, Жизель тоже.
– Но… ты же ничего им про нее не сказала, правда?
– Практически ничего, – говорю я.
– И не упоминала Хуана Мануэля и всю эту историю?
– Какое отношение это имеет к мистеру Блэку?
– Никакого. Абсолютно никакого. Ну… и зачем ты звонишь мне?
– Родни, мне нужна помощь.
Голос у меня срывается, и я понимаю, что с трудом сохраняю самообладание.
Он на некоторое время умолкает, потом спрашивает:
– Ты что… это ты убила мистера Блэка?
– Нет! Разумеется, нет. Как ты мог вообще такое…
– Прости, прости. Забудь, что я это сказал. Так что у тебя за проблемы?
– Жизель… Она попросила меня вернуться в номер, потому что она там кое-что оставила. Пистолет. Она хотела вернуть его. А она мой друг, поэтому я…
– Господи Исусе! – В трубке повисает молчание. – Ясно.
– Родни?
– Да, я тебя слушаю, – говорит он. – Ну и где сейчас пистолет?
– В моем пылесосе. У моего шкафчика.
– Мы должны его оттуда забрать, – говорит Родни. Я слышу в его голосе волнение. – Мы должны сделать так, чтобы он исчез.