Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867) - читать онлайн книгу. Автор: Арнольд Зиссерман cтр.№ 182

Для обнаружения истины при разбирательстве дел о воровстве, убийстве и т. п. употребляют присягу, которая бывает двух родов. Приводят на площадь осла, собаку или кошку, заподозренное лицо в присутствии общества должно взять левой рукой животное, а правой – кинжал или шашку, произнести: «Пусть ближайшие мои умершие родственники съедят мясо сего животного, если я солгу что-нибудь», затем, рассекая животного, повторяет то же, прибавляя: «Если я солгал». Все зрители стараются отойти подальше, чтобы не коснулась к ним кровь изрубленного животного, а заподозренный считается оправданным, хотя часто подозрение все еще тяготеет над ним. Или же приводят человека к развалинам древней церкви, к кучам сложенных в память святого камней, где он в присутствии свидетелей, держа в руке палку, должен произнести: «Да проклянет меня сие священное место, если я виновен в том, в чем меня подозревают» и воткнуть палку в землю. Такая присяга остается надолго в памяти народной, и произнесший ее тоже остается под каким-то общим упреком. Что же касается присяги по нашему закону, перед крестом, Евангелием и в новой церкви, то она для осетин никакого значения не имеет.

За убийство кого бы то ни было, взрослого или ребенка, умышленно или без умысла, виновный должен заплатить 314 коров; если он не в состоянии исполнить этого вдруг, то ему дают рассрочку, а между тем ежегодно в виде процентов он должен отдавать родным убитого по одному быку и известное количество пива. В противном случае ему грозит смерть.

Бедным помогают в таких случаях все родные, даже дальние.

В случае воровства обиженный берет осла и собаку и, подойдя к дому подозреваемого, громогласно объявляет об украденных у него предметах и что если вор не сознается или кто знает о нем не обнаружит его, то он, обиженный, зарежет осла или собаку в память и в пищу их близких покойников. Угроза эта наводит такой страх, что сам вор или в случае его отсутствия знающие о нем торопятся сознаться. Бывает, что обиженный воровством путешествует таким образом в две-три деревни, где он подозревает кого-либо в воровстве, пока не откроет виновного. Посторонние, указавшие вора, получают известное вознаграждение. Для решения дела избирается обеими сторонами третейский суд, который большей частью присуждает удовлетворение втрое против украденного; судьи сами же исполняют роль экзекуторов.

Из этих обычаев следует вывести заключение, что ослы и собаки считаются как бы скверными животными, а между тем необъяснимое противоречие: старшие всегда внушают младшим, что осла и собаку следует почитать и беречь, ибо кто их презирает, будет грешен и несчастлив.

Странен обычай у осетин при встрече двух человек, враждующих почему-либо между собой. Всякий старается предупредить противника, схватить его за ухо и крикнуть: «Будь слугой моих покойников». Это считается большой обидой, ведет к жалобам, удовлетворению в более или менее крупных размерах, а если произошло по недостаточно основательной причине, то обидчик подвергается нареканию и нередко презрению общества. Если же оба встретившиеся успеют одновременно схватить друг друга за уши и произнести означенные слова, то дело остается без последствий.

При относительной всеобщей бедности богатыми считаются те, у которых больше медной посуды, оружия, одежды, лошадей и скота. Из ценных металлов признают только серебро, и если кому попадется в руки серебряная монета, то приберегают ее крепко, запрятывая в землю. Корова, как я уже упоминал, служит монетной единицей вроде рубля, франка и т. п. Всякая вещь ценится не на деньги (исключая мелочей, жизненных продуктов и прочего), а на коров. Например: корова равна пяти баранам, девяти фунтам медной посуды, три коровы – одному быку; лошади, оружие, одежда по достоинству ценятся во столько-то коров. Вообще счет ведется не на деньги, а на разные предметы: козел равен стоимости шерсти от восьми овец, а козленок – от четырех, молодой барашек ценится высоко и равняется цене шерсти от 15 овец, потому что его овчинка идет на папаху.

О торговле или промышленности осетин и сказать нечего. Если не считать незначительного количества продаваемых масла, сыра, овчинок, скота да грубого домашней ручной работы сукна, сбываемых большей частью странствующим мелким торгашам меной на разные дешевые товары, то, собственно говоря, никакой торговли у них не существует. Часть осетин, населяющая плоскости и пользующаяся обширными пастбищами, владеет значительными количествами скота и сбывает его на ближайших базарах; у многих есть довольно крупное пчеловодство; живущие ближе к Владикавказу занимаются извозным промыслом и выручают немало денег, перевозя на своих двуколках тяжести по Военно-Грузинской дороге до Тифлиса. Некоторые осетины позажиточнее занимаются своего рода процентными оборотами: они отдают несколько овец или коров взаймы бедному с тем, что по истечении трех или шести лет он обязан возвратить их с придачей половины всего приплода за это время.

Ремесла ограничиваются умением сложить саклю и башню из камня без извести, делать косы, топоры, ножики, вкладываемые в кинжальные ножны, седла, медные пуговицы и пряжки для конской сбруи и т. п. мелочи, все самого грубого качества. Есть много доморощенных лекарей, подобно всем горцам успешно пользующих раны.

В пище осетины крайне неприхотливы и едят вообще мало, но при посещении почетного гостя или во время свадеб и поминок объедаются мясом и упиваются пивом, особенно аракой, до безобразия. Верх празднества считается, если зарежут быка, – это делается для особенно важного гостя, и тогда все мужчины и женщины, стоя, угощают его. Когда режут скот, то не допускают крови течь на землю, а подставляют чашки, и когда она сгустится, варят ее и едят. Мясом палой от болезни скотины тоже не брезгают.

Кроме пения и пляски любимое препровождение времени у мужчин игра на балалайке, сидение кучками на какой-нибудь площадке и пустая болтовня или споры о родословных, которыми они очень интересуются. Осенью затеваются джигитовки, скачка на лошадях со стрельбой в цель, с мелкими призами в складчину.

Письменности у осетин нет; живущие ближе к Грузии, весьма редкие, выучиваются грузинской грамоте, а на северной плоскости – русской. Путешествовавший когда-то по Кавказу академик Ширрен составил осетинскую азбуку, но она осталась неизвестной местному населению.

Имена у мусульманской части обыкновенные магометанские; христиане же хотя и окрестят ребенка, но никогда не оставят ему имени, нареченного священником, а дадут ему свое имя, или скорее кличку, вроде Савкуз (Черная Собака), Ковдин (Щенок), Кыбыл (Поросенок), Бадо, Гадо, Беслан и т. п.

Все эти краткие сведения об осетинах относятся главнейшим образом к горным, населяющим ущелья Главного хребта и числящимся исповедующими православную веру. Что касается мусульманской части, более зажиточной, менее дикой, живущей исключительно на плоскости по северную сторону Кавказского хребта, то хотя и у нее много тождественных с горными поверий, обычаев, нравов, но есть и некоторые совершенно особые, очевидно, явившиеся уже вследствие принятия ислама и сближения с Кабардой, которая искони считалась на всем севере Кавказа образцом, достойным подражания. Кабардинцы были в некотором роде кавказскими французами, как за Кавказом персияне: оттуда распространялась мода на платье, на вооружение, на седловку, на манеру джигитовки; тамошние обычаи, родившиеся при условии существования высшей и низшей аристократии (князей и узденей) и холопов (рабов), прельщали и в других обществах людей, занимавших видное положение между своими, и побуждали перенимать и утверждать у себя такие же порядки. В Осетии это и удалось, но только отчасти: образовалось сословие алдар (дворян), пользовавшихся некоторыми прерогативами и очутившихся собственниками больших земельных участков, что, как водится, подчинило им массу населения, нуждавшуюся в их землях. Тогда как в горах сохранилось полное равенство и никакой осетин не считает себя ниже другого, на плоскости уже заметно подчинение и нередко раболепие к алдарам, крупным землевладельцам; в горах тоже есть более или менее зажиточные люди, превращающиеся по свойственной человеческой природе алчности в кулака и эксплуататора своих ближних, но там и размеры так ничтожны, и кулаки так скромны, что ни один осетин даже не замечает некоторого влияния, приобретаемого таким кулаком на дела своего маленького общества, а гордость не допускает его открыто признавать чье бы то ни было превосходство над собой; на плоскости сословные преимущества играют уже важную роль, масса тем более еще подчинена влиянию их, что русское правительство оказало им, то есть алдарам, особое внимание, возвышая, награждая и призывая к административной деятельности. Что все они тоже были некогда христианами – в этом нет никакого сомнения: в иных старых домах сохранились некоторые христианские обычаи, даже, как я слышал, старинные образа и т. п. вещи, весьма чтимые; но не только возвратиться к православию, а хотя бы отказаться от тех мусульманских взглядов, вследствие коих образуется неиссякаемая затаенная вражда ко всему христианскому, они едва ли когда-нибудь согласятся. Да, впрочем, это вопрос, потерявший для нас политическое значение: с одной стороны, мы уже достаточно твердо стали на Северном Кавказе, чтобы то или другое отношение незначительного численностью населения могло нам в чем-нибудь угрожать, с другой – их собственные материальные интересы так связаны с нашим пребыванием в крае, что всегда перетянут на весах отвлеченные религиозные вопросы и симпатии.