Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867) - читать онлайн книгу. Автор: Арнольд Зиссерман cтр.№ 134

Я провел в Дешлагаре два дня с таким полным удовольствием, что набрал значительный запас сил не только для борьбы с предстоящей еще монотонной, противной жизнью в Кутишах, но даже для выдерживания атак Б., в возобновлении коих раньше или позже я был вполне уверен, а атаки эти, бессмысленно придирчивые, оскорбительные не по смыслу употребляемых слов, а по своему тону, по этим начальническим, громким, нарочно громким, чтобы слышали его денщики, вестовые, часовые, известным выкликам: «Я вас, милостивый государь, предваряю; извольте слушать, что я вам говорю; тут вам, г-н поручик, рассуждать не позволяется; вы должны буквально исполнять, что я прикажу» и т. д., все повышающимся визгом, летящими брызгами пены, вытаращенными бессмысленно стеклянными глазами, отравляли окончательно жизнь, раздражали, производили нервное расстройство. Попытки мои избавиться от Б. не имели пока успеха: я писал полковому адъютанту, просил похлопотать о переводе в другой батальон, но безуспешно – с нашим крутым полковым командиром нелегко было устраивать что-нибудь по желанию своему.

На обратном пути я ночевал в Акуше, но, к сожалению, кади не застал дома, и мои надежды поболтать с ним весь длинный вечер не сбылись. В Кутиши я возвратился безо всяких приключений.

И началась опять прежняя, однообразная жизнь, прерываемая изредка бесплодными беганиями на тревоги, хождением за провиантом в Аймяки или Ходжал-Махи, собраниями на площадке около моей сакли некоторых постоянных посетителей, бросанием в цель камешков, подбиранием рифм на заданные слова и т. п.

Все это продолжалось до конца мая 1853 года, когда батальону приказано было, наконец, выступить из Кутиш на новую стоянку в Чирь-Юрт, на берегу реки Сулак.

Пока перейду к рассказу об этой новой местности, я намерен сказать несколько слов о некоторых своих сослуживцах в 1-м батальоне за время нашего пребывания в Кутишах. Делаю это с целью дать материал для суждения об элементах, составлявших военное общество кавказских полков в половине нашего столетия.

С главой батальона майором Б. читатель уже более или менее знаком. Но Франц Казимирович был такой замечательный тип, такой неистощимый материал, что о нем можно говорить много, и все еще как будто кажется, что он недостаточно ясен представлению читателя. Попадись этакое золото Гоголю, он бы двумя-тремя штрихами создал нового какого-нибудь Ноздрева, и пошел бы он гулять по всей читающей публике, как гуляют Чичиковы, Собакевичи и другие. Прозвал я его майором Дуркановичем и под этим именем как-то напечатал в газете «Кавказ» небольшой очерк. Само собой, это было не литературно-художественное произведение, а просто фотографический снимок, единственное достоинство коего была верность изображения. Прочитывая теперь, через 25 лет, сохранившиеся у меня отрывки этого очерка, я так живо вижу перед собой всю уморительную фигуру Б., как будто я расстался с ним несколько дней тому назад. Особенно рельефно он выказался уже весь, так сказать во всю величину и своей пошлости, и своей дрянности, когда мы стояли в Чирь-Юрте, рядом со штаб-квартирой Нижегородского драгунского полка, в которой завязались знакомства с полковыми дамами.

Ничего забавнее не могло быть, как желание Б. вставлять французские слова, закидывать учеными терминами, известными именами и т. п. Все это у него от кое-чего слышанного на уроках в кадетском корпусе и кое-чего прочитанного смешалось винегретом в голове, и выходил сумбур невероятный.

– Что наша литература! – восклицал, например, сей муж. – Черт знает что! Ну, вот лежат «Отечественные записки», а читать нечего; какой-то «Болот Тимофеевич» тянется целый год, да «Базарная суета» («Записки Андрея Тимофеевича Болотова» и «Базар житейской суеты» Теккерея). То ли дело романы Фева Поваля (Paul Feval) – «Сын Тайны», например. Просто прелесть! Или «Четыре мущкатера», или «Замок»… гм, «Замок»… Это – литература, а не наша дрянь!

Стоило кому-нибудь рот раскрыть, заговорить о чем бы то ни было, майор прерывал его своим резким, писклявым голосом: «Нет-с, вы не знаете, я все это отлично знаю; я ведь был первым из артиллерии и фортификации, слушайте, что я вам говорю…» – и понесет такую чепуху, что иной раз казалось, он мистифирует. Один, например, начал рассказывать о только что прочитанном каком-то новом снаряде для боевых ракет, майор тотчас вставил: «Какой новый! Все это я давно знаю, я ведь был первым из артиллерии и фортификации: это называется геометрический ямб…». И ведь серьезно говорил. Или, чтобы показать свои познания в военной истории, вдруг брякнет: «Если бы маршал Багговут под Ватерлоо не опоздал…» и т. д. А попробуй кто разинуть рот, что: «Позвольте, майор, вы перепутали: Багговут был…» – Б. тотчас: «Слушайте, что я вам говорю» – и пошел нести чепуху дальше.

Был у нас офицер Тулубьев, умевший рисовать акварелью портреты, не отличавшиеся особыми сходствами лица, но зато аксессуары выходили очень похожи: пуговицы, красные воротники, погончики, ордена и прочее – все это выходило очень отчетливо. Само собой, Б. усадил себя и заставил Тулубьева рисовать не столько портрет как фантазию, изображавшую майора в сакле, сидящего на походной кровати, стена завешана ковром, на коем красуется золотая сабля и на длинной ленте Анна 2-й степени. Между тем ни того, ни другого у него еще не было, и он только витал в сладких надеждах такого благополучия после нашего дела с горцами 24 октября.

Кто-то заметил ему по этому поводу: «Однако это анахронизм». А майор и обрадовался: «Да-да, – говорит, – меня уже не вы первый сравниваете с этим греческим героем» (должно быть, слышал имя Ахиллес и смешал с анахронизмом!..). И при этом случае пресерьезно начинает рассказывать о своих геройских подвигах: как он с ротой ширванцев ворвался в завалы под Ахты или с той же ротой прикрывал отступление всего отряда от Чоха, как он со своим батальоном истребил партию на Кутишинских высотах, и что с тех пор имя его так же грозно для горцев, как было имя Пассека в Дагестане или Слепцова в Чечне, что вообще он знает, как следует взять Кикуны (неприятельское укрепление), как покорить Кавказ, и что выбрать позицию – ему достаточно пяти минут: тут артиллерию, тут кавалерию: «Я ведь все знаю, я был первым из артиллерии и фортификации…».

На все руки был человек: петь, плясать, писать, но все выходило преглупо, презабавно и полно самодовольства. Была у него толстая книжица в виде бухгалтерской книги, называл он ее «альбомом». В минуты откровенности показывал он ее в уверенности озадачить богатством этого сборника чужих и собственных произведений. Два-три стихотворения Пушкина, Лермонтова, и вдруг какие-то вирши скабрезного содержания, с приписками на полях рукой майора: «Славно, пышно, просто шик!». Далее разные двустишия и остроты самые бессмысленные, выписки из рапортов и приказов, отданных по батальону, копии с грамот на ордена, выдержки из «графы походов» формулярного списка, где упоминается о взятии завалов и прочем, куплеты из пошлейших водевилей, «эпиграмма на попа» собственного сочинения, акростих какой-то, приводивший майора в восторг, и т. д.

В дамском обществе Б. был неподражаем: «Медам, позвольте из ваших прекрасных рук получить чашку…». Все равно, обращаясь к одной, он говорил «медам». «Лизавета Ивановна, вы пронеслись звездочкой над нашим лагерем!» – и самодовольный смех. «Куда устремлен пламень ваших глазок, медам?» При этом бросает пронзительный, нахально-глупый взгляд на особу. Встанет посреди комнаты во весь свой рост, изобразит из себя уморительнейшую фигуру, поправит свой кок, помуслит тощие усики, одной рукой подбоченится, другую как-то откинет, улыбочка во весь рот, наполненный цинготными черными зубами, и рисуется.