Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867) - читать онлайн книгу. Автор: Арнольд Зиссерман cтр.№ 124

– Мы все зачинщики! – крикнула рота в один голос. – Не желаем служить с этим фельдфебелем!

Козлянинов вызвал остальные три роты, окружил бунтовавшую и перепорол роту, кажется, через десятого человека, а унтер-офицеров арестовал. Кроме того, при выступлении батальона из Чирь-Юрта вел всю дорогу 2-ю роту с отомкнутыми штыками.

Окончилось все же тем, что фельдфебель был признан виновным в растрате какой-то ротной экономической муки и превышении власти, за что и разжалован в рядовые; ротный командир был устранен за слабость, а нерасположение полкового командира к Козлянинову усилилось до того, что оставаться последнему в полку уже, очевидно, было неудобно. Он и хлопотал о переводе в другой полк, а до того собирался в отпуск.

Когда я явился к Козлянинову, он мне тотчас же и объявил, что он уже только калиф на час, что скоро, вероятно, уедет, потому особого интереса к делам батальона не имеет. «Впрочем, – прибавил он, – очень рад познакомиться и жалею, что не придется вместе послужить» ^[32].

Батальон стоял верстах в четырех от Шуры. Приехав, я был очень рад, встретив штабс-капитана Вертгейма командиром 1-й мушкетерской роты; старый знакомый по службе в 3-м батальоне и опытный офицер, он мог мне дать немало полезных советов, особенно по части приема роты. Благодаря его указаниям я окончил прием довольно скоро и без особых затруднений, а затем уже всецело отдался командованию, стараясь знакомиться с людьми, запоминать их фамилии, вникал в мельчайшие условия ротного хозяйства (в те времена довольно сложного), в правильность нарядов и прочее. «Хочу – половина могу». Стоит только искренно захотеть и с энергией взяться за дело, тотчас и окажется, что «не святые горшки лепят». Не прошло двух месяцев, я уже так вошел в свою роль, что некоторое презрительно-ироническое ко мне отношение старых ротных командиров как к «штафирке», то есть к статскому, совершенно исчезло, и когда приходилось обсуждать какое-нибудь обстоятельство, до ротных дел относящееся, мое мнение тоже выслушивалось.

В конце апреля нас перевели из аулов в саму Шуру и расположили лагерем. Батальон нарядили на работы по укреплению ^[33]: люди рыли канавы, насыпали бруствер и т. п., а нам, офицерам, приходилось простаивать при них целые дни напролет. Когда не было наряда на работы, производились учения каждой роты особо. Тогда я преимущественно занялся ружейными приемами с той бесплодной, напрасно мучившей людей эквилибристикой, которая в те времена считалась чуть не альфой и омегой военной науки.

Довольно вспомнить одни ефрейторские приемы, чтобы стать в тупик перед ослеплением, царствовавшим в сильных сферах военного мира! А нечего было делать: требовалось знать и требовалось, чтобы все это делалось чисто, в такт, чтобы весь батальон сделал прием, «как один орех щелкнул». Ну, вот и разведешь, бывало, роту «покоем», то есть три шеренги строились наподобие буквы П, да часа два и дерешь глотку, командуя «от дождя, на погребение» и т. п., а там опять сведешь шеренги и начнется «заряжение на двенадцать темпов». Если бы теперь проделать что-нибудь подобное, то это было бы наипотешнейшее для военного человека зрелище.

Мы с Вертгеймом нанимали вместе на окраине Шуры вблизи лагеря квартирку и вообще были в хороших отношениях, хотя ни по летам, ни по понятиям ничего общего у нас не было. Я часто пользовался его советами в разных вопросах по командованию ротой, но не мог подражать его способу обращения с солдатами, а он не скрывал своего неудовольствия за «нежности», как он называл мои отношения к людям. В одно утро я услышал из комнаты Вертгейма сильнейшее хрипение. Вбежав туда, застал его лежащим на кровати с налившимися кровью глазами, без движения, только сильный хрип обнаруживал жизнь. Тотчас призванный доктор нашел сильный апоплексический удар, все принятые меры ни к чему не повели: перевезли его в госпиталь, где он ночью и умер, уже не приходя в сознание.

Хождение на работы и учения продолжались до конца мая. В это время прибыл в батальон недавно произведенный из капитанов Ширванского полка майор Д.-Б. в качестве младшего штаб-офицера. Уже с первых дней он обратил на себя внимание своей фигурой, своим особого рода забавным франтовством – перетянутой в рюмочку талией, какими-то панталонами с раструбами, преуморительной папахой (тогда в кавказских войсках папахи заменяли каски), но еще более своим писклявым фальцетом и особым складом речи, пересыпаемой фразами из переводных романов и повестей отечественных писателей, ныне давно забытых. О чем бы ни зашла речь, он тотчас прерывал всякого стереотипной фразой: «Нет уж, позвольте, это вовсе не так». Впрочем, как лицо неначальственное держал себя пока не свысока, а как бы снисходительно товарищески.

В первых числах июня объявлено было выступление отряда в горы, и майор Д. за болезнью Козлянинова назначен командиром 1-го батальона. С этой минуты он был неузнаваем. Строгий начальнический тон, резкий повелительный голос, поминутные требования к себе ротных командиров, вмешательство во всякое их распоряжение, прямые приказания фельдфебелям, противоречившие нашим приказаниям, придирки, мелочность – одним словом, несноснейшее командование, ежечасно волновавшее нашу желчь. Перспектива впереди виделась далеко не приветливая.

3 июня в Темир-Хан-Шуре собрался отряд, выехал на плац генерал-майор князь Григорий Дмитриевич Орбельяни, временно командовавший войсками в Дагестане за болезнью князя Аргутинского-Долгорукого, отслужили молебен, священник обошел ряды со святой водой и пением: «Спаси Господи люди Твоя и благослови достояние Твое…», усердно крестились, обнажив головы, наши бодрые, славные солдаты, подходя со своими копейками к аналою, прошли церемониальным маршем, и с песенниками впереди тронулись мы, батальон за батальоном, через Дженгутай по знакомой дороге на Кутишинские высоты, куда и пришли на третий день.

В два месяца командования ротой я узнал всех людей и полюбил их всей душой. Ни пьяниц, ни воров, ни буянов, усердные, исправные, добродушно-веселые, всегда радостно меня приветствовавшие, эти истинные представители безропотного, выносливого, мужественного русского народа не могли не вселить к себе в мало-мальски порядочном человеке чувства полнейшего уважения и расположения. Не приученный предшествовавшей службой к грубым казарменным выражениям я не имел духа подражать в этом отношении большинству моих сослуживцев и, не вдаваясь в фамильярности, не прибегал никогда к ругани и кулакам. Солдаты, очевидно, ценили это человечное обращение не менее моей заботливости об их интересах, а интересы у них были, и нарушались они сплошь и рядом. Правильная раздача скудного жалованья (1 рубль 10 копеек в треть), правильные из этого мизерного жалованья вычеты на образ, на цирюльника, в артельную сумму, на содержание ротных лошадей и т. п., бдительный надзор за каптенармусами и артельщиками при покупках и расчетах с маркитантами, наконец, правильная раздача спирта – все это, не у всех делавшееся безупречно, велось у меня под строгим контролем. Разные льготы фельдфебеля, капральных и других, не упускавших случая пользоваться за счет роты лишними фунтами мяса, лишней чаркой спирта, я прекратил, невзирая на издавна укоренившийся обычай. Денежные письма, получавшиеся на имя людей моей роты, не задерживались ни в полку казначеем, ни у меня; письма солдат на родину доставлялись в ротную канцелярию, и я строго следил, чтобы они с первой оказией верными руками были сданы на почту. Ни своих, ни других офицерских вещей возить на ротных лошадях я не допускал, а напротив, с уставшего иногда в походе человека велю снять ранец и положить на свои вьюки. Подобный образ действий не ускользнул от солдат, и на каждом шагу старались они доказать мне свою благодарность. Иногда, в несносный жар, утомительный марш в гору, по камням, становился для тяжело навьюченных людей уж слишком трудным. Обливаясь потом, глотая пыль, мучимые жаждой, солдаты начинали растягиваться, отставать, ложиться у дороги. Я большей частью шел впереди сам пеший, и стоило мне подойти и сказать: «Ребята, не растягиваться, не отставать, не стыдите 2-й роты перед отрядом», и все сейчас поднималось, догоняло и плелось в своем месте. Очень ободрительно действовало на них и то, что, обращаясь к кому-нибудь, я называл по фамилии да еще с прибавлением какого-нибудь слова, доказывавшего, что я их хорошо знаю.