Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867) - читать онлайн книгу. Автор: Арнольд Зиссерман cтр.№ 115

В этом лесу был устроен уже нами впоследствии другой редут – Агач-Кале, в котором находилась постоянная команда Апшеронского полка в виде прикрытия дровосеков, угольщиков и прочих, что, впрочем, не мешало мелким хищническим шайкам нередко производить удачные экскурсии, убивать или захватывать в плен одиночных солдат, угонять лошадей и т. п.

Жители обоих Казанищ вследствие близости Шуры и постоянных сношений с русскими войсками имели вид самого мирного, покорного, дружелюбного населения. Батальоны, по очереди здесь зимовавшие, размещались по саклям жителей, очищавших на это время некоторые дома совсем, а в некоторых отделяли половину какой-нибудь перегородкой.

По приходе батальона в Казанищи всем были указаны квартиры. Мне досталась третья от въезда в аул. Одноэтажная сакля с навесом, поддерживаемым шестью деревянными столбами, делилась на четыре комнаты, если можно назвать этим именем подобное жилье – одну из них занял я: длинная, в виде амбара, она была выбелена, а внизу обведена широкой полосой красноватого цвета; пол смазан глиной, превращавшейся под нашими сапогами в мелкую пыль; потолок, подбитый пучками камыша; двери заменялись двумя тяжелыми дубовыми досками, которые никоим образом нельзя было плотно притворить; куры, собаки находили у меня свободный приют; были у меня камин, несколько полок с разнокалиберной посудой, даже два каких-то тусклых зеркала, привешенных под самым почти потолком. Во всяком случае, в сравнении с саклями моих старых друзей горцев Тушино-Пшаво-Хевсурского округа, даже кахетинцев и элисуйских татар, сакля шамхальца оказалась весьма приличной, опрятной и служила признаком благосостояния. От всей души желал бы, чтобы все русское деревенское население когда-нибудь обладало такими жилищами и проводило жизнь среди такой материальной обстановки…

Благодаря моему знанию татарского языка, а еще более – азиатских обычаев я с первых же дней стал к хозяевам в наилучшие отношения. Ни я, ни мой неизменный Давыд, конечно, не позволяли себе никаких нескромностей или неприличий в отношении к женскому персоналу, то же было строжайше приказано и денщику моему; за всякую мелочь я расплачивался, а детей угощал сахаром. Ко мне не собирались компании, шумно проводившие вечера за картами и выпивкой; тишина, спокойствие и порядок – все это внушало хозяевам даже некоторый род удивления, и они никак не хотели верить словам моего Давыда, что я русский… Они, к крайнему сожалению, составили себе не совсем лестное понятие о нас, потому что большинство не прочь было зашибаться хмелем и побезобразничать, а между солдатами случались и воришки, и буяны, и сквернословы. Мусульманин – своего рода пуританин: трезвый, приличный, не допускающий никакого безобразия, горделиво и с достоинством всегда себя держащий, он презрительно относится к некоторой распущенности наших нравов, к слишком свободному отношению с женщинами и т. п. Если прибавить к этому религиозную ненависть, затаенную вражду к победителю и страх перед грозной силой, то неудивительно, что никаким расположением мы не пользовались даже здесь, в шести верстах от центра нашего управления, во владении шамхала – нашего генерал-лейтенанта и старинного покорного слуги русской власти. Читатель не должен, однако, забывать, что мой рассказ касается дел давно минувших, что и в описываемое мною время уже многое было гораздо лучше, чем десять – пятнадцать лет до того, и что взгляды туземцев установились еще ранее, когда состав войск был переполнен многими элементами гораздо худшего качества. По мере развития просвещения, по мере улучшения нравов в самом русском обществе изменялся, само собой к лучшему, и состав войск, что не могло не повлиять на изменение понятий туземцев. Если это не подействовало на смягчение враждебности к нам, что доказывается кавказскими событиями 1877 года, то причины нужно искать уже в другом направлении. Но об этом говорить здесь не приходится: я и то слишком часто отвлекаюсь от прямой цели – передавать воспоминания о моей кавказской жизни и службе.

Жизнь в Казанищах проходила для меня в невыносимой скуке – служебных обязанностей никаких, если не считать пустой формальности раз в неделю быть дежурным по батальону; чтение и писание не могли занять много времени: первое стеснялось недостатком книг, второе – отсутствием материала или, лучше сказать, непривычкой и неподготовкой. Тогда-то я и взялся, впрочем впервые, за составление моих воспоминаний, впоследствии напечатанных в «Современнике» 1854 года.

Езжал я иногда верхом в Шуру с непременным приказанием батальонного командира к вечеру возвратиться обратно, что и исполнялось мною аккуратно. Один раз, помню живо и теперь еще, такая поездка сопровождалась трагикомическим приключением. Хотя до Шуры было очень близко, и отъехав от Казанищ не более полуверсты, ее уже можно было видеть, однако все же нельзя было считать этот переезд совсем безопасным. Не только два-три горца из непокорных могли удобно нападать на одиночных людей, но и свои жители под видом непокорных могли соблазниться, а узнать их, одинаково одетых, не было возможности. Поэтому мы ездили с конвоем в 5–6 человек солдат, и чтобы сократить скучную езду с пешими людьми, отправляли их вперед, затем догоняли, проезжали вместе с версту и опять уезжали вперед уже почти в виду часовых у ворот Шуры.

Один раз, в серый дождливый день, я и поехал в Шуру. Бывшему с пятью рядовыми в прикрытии унтер-офицеру я приказал в пять часов пополудни выйти за шуринские ворота, куда и я к тому часу выеду; если же бы я немного опоздал, то позволял ему идти не спеша в Казанищи, а я догоню его.

Заболтавшись, что ли, у знакомых апшеронцев, я сел на коня, когда уже почти совсем смерклось и поспешил к воротам, а то ведь, как стемнеет, и не выпустят. Спросил у часового про команду – оказалось, что она уже давно ушла. Я погнал рысью, но дорога была скользкая, у лошади ноги беспрерывно расползались, пришлось уменьшить шаг, чтобы не шлепнуться с конем вместе. А дождик как-то особенным осенним образом сеял; темень, усиленная туманом, была непроглядная; соблюсти тишину никак нельзя было, потому что лошадь и фыркала, и ногами по грязи шлепала. Мне стало жутко. И в который раз уже приходилось бранить себя за непонятную глупость пускаться без конвоя! Как будто я не мог заночевать в Шуре и явиться наутро с извинением?..

Проехал я версты две или три, но при том настроении, в котором я тогда находился, мне казалось, что уже давно бы пора и аулу быть. Я все подталкивал коня, осторожно ступавшего и как бы тоже чувствовавшего тревожное настроение – вдруг он разом уперся ногами, навострил уши… Я стал вглядываться в темень и после нескольких мучительных секунд заметил что-то белеющееся, движущееся с левой стороны дороги. Что делать? Кроме шашки, никакого оружия; уходить, но куда – вперед, назад или в сторону? А сердце между тем стучит молотом, и кровь то прильет, то отхлынет… Я решился продолжать путь вперед, тронул коня, проехал с сотню шагов, слышу легкий свист и вижу уже явственнее движение чего-то белого. Я опять остановился, замер и жду… Белое ближе, свист повторяется. Лошадь моя начинает храпеть, я невольно начинаю вытаскивать шашку из ножен, я уже окончательно вижу неизбежность гибели и думаю только, как бы не даться живым, а сердце стучит, и нервная дрожь по всему телу мучительно работает… Вот уже, кажется, сейчас подходит опасность, вот бросятся на меня два-три человека, у меня мелькает в голове именно в эту минуту вспомнившееся, когда-то давно читанное римское правило: на одного и на двух нападать, от трех и четырех защищаться, а бежать позволяется только от пятерых, и, думаю, если их только двое, не поступить ли в самом деле по-римски и вдруг ринуться с шашкой и гиком, – в этот миг я вдруг явственно слышу: «Шарик, Шарик» и затем легкий свист. Что за чертовщина? Горцы, неприятель и «Шарик». Еще минутка – и «белое» вышло на дорогу в нескольких шагах от меня, продолжая свое «Шарик, Шарик» и свист. Оказалось, что это был наш же солдат-охотник, что он для удобнейшего подхода к уткам устроил какой-то щит из холста, за которым и подвигался к пугливой дичи, что запоздал он в этот раз и потерял свою драгоценную собаку Шарика, коего и разыскивает, а татарвы он не боится, ибо: «Я и ночью ему зарядом в самую рожу попаду». И отправились мы вместе к аулу, куда и прибыли благополучно.