Дезертиры любви - читать онлайн книгу. Автор: Бернхард Шлинк cтр.№ 46

Она печально смотрела на него.

– Когда мы встречаем кого-то – как можем мы забыть то, что знаем о его мире и людях, с которыми он связан происхождением и с которыми живет? Раньше я думала, что разговоры о типичных американцах, или итальянцах, или ирландцах – это шовинизм. Но это типичное на самом деле существует, и у большинства из нас это сидит внутри. – Она накрыла ладонью его пальцы, все еще собиравшие и разглаживавшие складки на покрывале кушетки. – Ты ошеломлен? Пойми же, что мои друзья и родные тоже ошеломлены тем, что сделали немцы, и спрашивают себя, что в этом типично немецкого и что из этого сидит в том или ином немце – и в тебе. Но этим они не выносят тебе приговор.

– Да нет, Тина выносит, да и другие тоже. Ваше предубеждение – такое же, как все прочие предубеждения, в нем немножко реальности и немножко страха, и оно делает жизнь немножко проще, как все те ящички и полочки, по которым раскладывают других. И вы ведь всегда найдете во мне то, что укрепит ваше предубеждение, иной раз в том, что я думаю, другой раз – в том, как я одеваюсь, а теперь вот в том, что я смеялся над твоими дырками.

Она встала, подошла к нему, опустилась перед ним на колени и уткнулась в его колени головой.

– Я постараюсь смотреть на тебя не столько в свете моей культуры, в котором твои высказывания иногда… – она искала слово, от которого ссора не разгорится вновь, – вызывают смущение, сколько в свете твоей. И я хочу лучше узнать твой свет.

– Ты прелесть. – Он наклонился вперед, уткнулся головой в ее голову и положил руки ей на плечи. – Мне жаль, что я был так резок.

Ему было приятно вдыхать запах ее волос и чувствовать ее. Они будут любить друг друга. Это будет прекрасно. Он радовался этому. Он видел людей в освещенных окнах дома напротив; они сновали туда-сюда, говорили, пили, смотрели телевизор. Он представил себе, как из окон этого дома напротив выглядят они. Пара, которая поссорилась и помирилась. Пара влюбленных.

10

Когда уже нужно признаться себе, что ссора была не просто ссорой? Что это не гроза, после которой снова светит солнце, и не дождливое время года, за которым последует благодатное, а нормальная плохая погода? Что примирение ничего не отменяет, ничего не исчерпывает, а лишь свидетельствует об утомлении и обозначает более или менее длительный перерыв, по истечении которого ссора продолжится?

Нет, говорил себе Анди, я преувеличиваю. Порой мы не ладим и ссоримся, а потом миримся и снова ладим. Двое любящих ладят то лучше, то хуже, то вообще никак. Так уж получается. И как часто можно ссориться – на это никакого закона нет. А кроме того, дело не в том, могут ли они помириться, а в том, могут ли примириться. Переносимы ли они друг для друга, потому что похожи, – или непереносимы, потому что не похожи. Отрекаются ли от того, что отделяет одного от другого, или держатся за это.

Все утопии начинаются с обращения. Вступая в утопический проект, люди отказываются от своих прежних религий, убеждений, жизненных привычек и начинают жить заново. Отказаться и вступить – вот что такое обращение, а не молния с небес, пробуждение, экстаз и тому подобная дребедень. Хотя и это тоже бывало. Но Анди был удивлен тем, что обращение в новую утопическую веру чаще всего было рассудочным, мотивированным жизнью решением. В особенности для тех мужчин и женщин, которые уходили в утопический проект безвозвратно. Любовь, желание быть вместе, невозможность одновременного существования в привычном и утопическом мирах, шансы на лучшую жизнь для детей, шансы на собственный профессиональный и коммерческий успех – таковы были их мотивы. Недостаточно было понимать утопическое воодушевление другого и не нужно было его разделять. Нужно было оставить привычный мир, который отделял тебя от другого.

Как-то Анди спросил у коллег, с которыми работал в одной комнате:

– Если взрослый человек переходит в иудаизм, будучи необрезанным, он должен сделать обрезание?

Один из коллег выпрямился и откинулся на спинку стула:

– А европейцы что, бывают необрезанные?

Другой коллега отозвался, не отрываясь от книги:

– Должен. Да и почему нет? Авраам сделал обрезание в девяносто девять лет. Но обращенный не должен делать обрезание сам, это делает мохел.

– Это врач?

– Не врач, но специалист. Отрезать верхнюю крайнюю плоть, подрезать нижнюю, сдвинуть кожу под головку и высосать ранку – для этого врач не нужен.

Анди положил руку на промежность, защищая член.

– Без анестезии?

– Без анестезии? – Коллега повернулся к нему. – Ты считаешь нас способными на такие ужасные вещи? Нет, обрезание взрослого производится под местным наркозом. Нашел утопическое еврейское общество, которое отказалось от обрезания? В девятнадцатом веке многие евреи его модифицировали или упразднили.

Анди поинтересовался у коллеги источником его познаний и узнал, что отец его коллеги был раввином. Также он узнал, что над новообращенными, которые уже были обрезаны, проводился обряд символического обрезания.

– Что уже отрезано, больше уже не отрежешь. Но совсем без ритуала нельзя.

Все прояснилось для Анди. Без ритуала нельзя. Но проходить ритуал, в котором мохел под местным наркозом отрезает верхнюю крайнюю плоть, подрезает нижнюю, сдвигает кожу под головку и высасывает ранку, предоставлять свое тело в распоряжение религиозного специалиста, обнажать свой пенис перед кем-то, с кем ничто тебя не связывает – ни любовь, ни отношение пациента к врачу, ни доверие приятеля к приятелю, – чтобы твой член щупали и калечили, и, может быть, демонстрировать его не только мохелу, но и раввину, и еще каким-нибудь старейшинам, свидетелям и восприемникам, и все это со спущенными штанами или без штанов, в одних носках, и потом стоять и ждать окончания ритуала, в то время как действие наркоза заканчивается и толсто перебинтованный, с трудом засунутый в штаны член начинает болеть, и обрезанная окровавленная крайняя плоть лежит в ритуальной чаше – нет, к этому он не был готов. Пусть обрезание, но это будет его личным делом. И он устроит его так, чтобы не было ни больно, ни унизительно. Но уж если становиться евреем, то обрезанным.

Анди размышлял о крещении, о монахинях и рекрутах, которых стригли наголо, о татуировках солдат СС и узников концлагерей и о клеймении скота. Волосы отрастают, татуировку можно свести, а при крещении окунаются, как при купании, во всяком случае выныривают внешне такими же. Что же это за религия, которая не довольствуется символом перехода, нет, она делает этот переход телесно необратимым. Это религия, которой ты можешь изменить душой, но твое тело навсегда сохранит ей верность.

11

Об этом спросил и его старый друг, хирург, которого он разыскал в первый же день по прибытии в Гейдельберг:

– Что ты хочешь от религии, которая для начала отрезает тебе письку?

– Речь только о крайней плоти.

– Я в курсе. Но если ножик соскочит… – Он ухмыльнулся.