Дезертиры любви - читать онлайн книгу. Автор: Бернхард Шлинк cтр.№ 32

Несмотря на эту поверхностность и его дистанцированность от гамбургских, да и – если уж быть честным – от старых берлинских друзей, общение с ними всеми как-то напрягало. Он не понимал почему; еще летом ему это было легко. Но теперь у него было такое чувство, словно он должен каждый раз заново выдумывать Томаса Хельги, или Вероники, или Ютты, Томаса-архитектора и Томаса-художника, Томаса – отца троих выросших детей и Томаса – отца годовалого ребенка, которому он почти годился в Томасы-деды. Иногда он боялся, что не сумеет достаточно быстро и полностью переключиться и заявится в Гамбург еще берлинским Томасом или к Хельге – Томасом Ютты. После того как одному из друзей Вероники в поздний и пьяный час утомительного дня он принялся развивать свои воззрения на жизнь в Нью-Йорке немецкой семьи с детьми школьного возраста, а с супружеской парой, с которой он и Ютта были дружны с давних пор, затеял обстоятельный разговор о трудностях галеристок, в одиночку воспитывающих детей, он стал осторожнее с алкоголем. Он приучил себя при переходе из одной жизни в другую концентрироваться, как перед переговорами с деловыми людьми, освобождать голову от всего и допускать в нее только непосредственно необходимое. Но и это напрягало.

Напряженнее стали и сны. Во сне он в самом деле теперь видел себя жонглирующим, но не кольцами, а тарелками, собирая их, как китайские жонглеры, стопкой на шесте, – или ножами, или горящими факелами. Вначале все шло хорошо, но потом количество тарелок, ножей или факелов возрастало настолько, что он уже не мог с ними управиться. Погребенный под ними, он просыпался в холодном поту. Порой ему удавалось поспать лишь несколько часов.

Однажды в утреннем поезде Гамбург – Берлин он разговорился с попутчиком. Тот оказался представителем компании, производившей жалюзи, и рассказывал о домашних и офисных, деревянных и пластиковых, солнцезащитных и шумопоглощающих моделях, об изобретении жалюзи и их превосходстве над шторами, о своих поездках и о своей семье. Это была незначащая, забавная и приятная беседа. Долгое время Томас только слушал. Когда же последовали вопросы к нему: откуда, куда, профессия, семья и жизненные обстоятельства, – он услышал, как рассказывает о своем предприятии в Цвиккау, о чертежных принадлежностях, которые он выпускает, о проблемах, связанных с переходом от работы за кульманом к работе за компьютером, о борьбе его семьи за предприятие в пятидесятые годы и после Объединения. Он рассказывал о своем доме у реки, о своей жене, прикованной к инвалидному креслу, и о своих четырех дочерях. В данный момент он возвращается из Гамбурга, где закупал сандаловое дерево и кедр для новой серии карандашей повышенной ценовой категории. О, за деревом для карандашей ему случалось доезжать до Бразилии и Бирмы.

8

Он решил связь с Вероникой прекратить. Каждый раз он приезжал в Гамбург с твердым намерением: вечером, когда дочь уже будет в постели, а они с Вероникой будут сидеть за столом в кухне, сказать ей, что он хочет вернуться к Ютте, сказать, что он, разумеется, всегда, когда она только захочет, готов обсуждать алименты, контакты с дочерью и продажу его картин, – сказать и спокойно уйти. Но когда они сидели вечером за столом в кухне, Вероника была так счастлива этим днем, прожитым с ним, что слова не шли у него с языка. Если же она была несчастна, он тем более не мог говорить, потому что не хотел сделать ее еще несчастнее. И он откладывал разговор до утра. Но утро принадлежало дочери.

Он сказал себе все, что можно сказать в подобной ситуации. Что речь идет просто о выходе из положения, которое стало невыносимым. Что он – если в самом деле не хочет остаться с Вероникой – не должен и ее удерживать, должен отпустить ее и дать ей жить своей жизнью. Что ужасный конец лучше, чем ужас без конца. Или, может быть, он все-таки хочет остаться с ней? Нет, и душой и телом он уже далеко от нее, он не может с ней остаться, и он не хочет снова к ней возвращаться. Нет, не было ничего, буквально ничего, чем он мог бы оправдать свою неспособность поговорить с ней. Он чувствовал эту неспособность физически, словно его губы, язык и голосовые связки не подчинялись ему, когда он хотел говорить, как парализованная рука не подчиняется приказу подняться и двигаться. Но его губы, язык и связки не были парализованы. И, сидя в поезде на Берлин, он испытывал стыд.

Тогда он решил перед более трудным делом сделать то, что полегче, потренироваться для тяжелого на легком и вначале прекратить связь с Хельгой. С ней он смог говорить. Он объяснил ей, что хочет вернуться к своей жене и семье. И что хотя из их амбициозных совместных планов ничего не выйдет, он охотно останется ее другом и будет рад дружески ей помогать. Разве им не было хорошо вместе? Так почему бы им и не расстаться хорошо?

Хельга внимательно выслушала его. Он закончил, и она подняла на него взгляд. У нее были большие глаза, и они были влажны, они были полны слез, слезы скатывались по щекам и падали на юбку. Потом она с рыданиями бросилась в его объятия; он держал ее, чувствовал ее податливое тело, хотел говорить и утешать, но она замотала головой и прижалась губами к его губам. На следующее утро за завтраком она рассказала ему о своей новой идее для стоматологической клиники. Прокатит?

С Юттой он даже и не пытался говорить. Однажды вечером, сидя напротив нее, он представил себе, что́ ей скажет, как она будет реагировать и как он будет спускать флаг. Да, и в разговоре с Юттой он тоже вскоре спустит флаг и будет рад, если сможет снова с ней помириться и она его в конце концов обнимет. Как жалки и тщетны его решения, как смешно он тычется во все углы – его начал душить смех, он не мог остановиться, он смеялся истерически, и наконец Ютта, не придумав ничего лучше, дала ему две оплеухи, которые и привели его в чувство.

Его удивляло, сколько он при этом успевал. Он пересматривал проект моста через Гудзон и проектировал новый мост через Дрину; он написал новую серию картин, на всех – женщина, гребущая в челноке: на одной сидя, на другой стоя, то одетая, то нагая, там черноволосая, хрупкая и нервная, здесь пышнотелая и блондинка, а тут рыжеволосая и сильная. Вероника выставила первые картины, когда цикл еще не был закончен, и тут же один из коллекционеров проявил интерес ко всей серии.

Аппендицит, случившийся в один прекрасный день, был просто спасением. Боли начались, когда он ехал в автомобиле из Дрездена в Мюнхен. Что-то желудочное, подумал он вначале. Но вскоре ему стало ясно, что это должно быть что-то другое, посерьезнее и похуже. Скрючившись над рулем – так было легче переносить боль – и изрядно перепугавшись, он добрался до окружной больницы за Хофом. Его сразу прооперировали. На следующее утро во время обхода врач сообщил ему, что, по симптоматике, это могла оказаться карцинома поджелудочной железы, так что радоваться надо, что это всего лишь воспаление аппендикса.

Томас оставался в больнице неделю. Он рисовал себе, как врач взрезает его, обнаруживает неоперабельную карциному поджелудочной железы или возникшие везде метастазы и – зашивает живот. Он бы тогда прожил еще несколько недель или несколько месяцев. Ни за что не нес бы ответственности, ничего никому не был бы должен, все обращались бы с ним внимательно и предупредительно, может быть, даже преклонялись перед ним, учитывая его положение. Он распрощался бы с Хельгой, Вероникой и Юттой, и они не могли бы его ни в чем упрекнуть, и ему самому не пришлось бы ни в чем себя упрекать. Он написал бы еще одну картину, свою самую последнюю и самую глубокую. Он проводил бы время со своими детьми, и это было бы время такой прекрасной близости, что оно еще долго освещало бы их жизнь после его смерти. Он написал бы эссе о мостах, свое теоретико-архитектурное завещание. Несколько месяцев, больше ему и не нужно, чтобы все закончить и обрести покой. И счастье. Он завидовал тем, кому остается жить лишь несколько месяцев. Они действительно освободились от забот.