Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - читать онлайн книгу. Автор: Олег Михайлов cтр.№ 53

21 октября. Отвратительный номер «Ведомостей Одесского градоначальства». В городе пусто, только санитары и извозчики с ранеными. Везде висят национальные флаги. В сумерки глядели из окон на зарево – в городе начальство приказало зажечь иллюминацию. Зарево и выстрелы.

22 октября. От Буковецкого поехал утром в Петербургскую гостиницу ‹…›.

По Троицкой только что прошла толпа с портретом царя и национальными флагами. Остановились на углу, «ура», затем стали громить магазины. Вскоре приехали казаки – и проехали мимо, с улыбками. Потом прошел отряд солдат – и тоже мимо, улыбаясь.‹…› Поезда все еще не ходят. Уеду с первым отходящим» и т. д.

Бунина в эту пору отличала необычайная сдержанность в оценке общественных событий (как разительно отличается этот дневник от другого, писавшегося в 1918–1919 годах и названного «Окаянные дни»!). Но несмотря на весь его демонстративный аполитизм, наедине с собой и «для себя» Бунин с негодованием откликается на выходки полиции и выступления черносотенцев: в 1905–1907 годах он испытывает значительное влияние радикальных веяний.

Не одесские ли впечатления дали материал для некоторых публицистических страниц «Деревни», в эмигрантском издании исключенных из текста? «Устраивались новые сказочно свирепые избиения евреев, изо дня в день шли казни, расстрелы, но город даже интересоваться перестал ими»; «Ярость душила прежде при чтении газет, – ярость бесплодная, потому что не хватало человеческой восприимчивости на то, что читалось» и т. п. Нет, это не суждения милого и беспомощного героя повести Кузьмы Красова, заскорузлого самоучки. Это голос автора, выступившего вместо героя.

По воспоминаниям В. Н. Буниной-Муромцевой, писатель был свидетелем вооруженного восстания рабочих в Москве, навещал в эти дни М. Горького. В январе 1906 года он отправился из столицы в Орловскую губернию, к родным, спрятав в шапку револьвер. Но бурные события, которыми жила страна, настигали его и там. Снова обилие резких впечатлений.

У брата Евгения, как сообщает В. Н. Бунина-Муромцева, в округе «летом было приблизительно то, что воссоздано в «Деревне» Бунина (в Дурновке)». 7 июня Бунин писал М. П. Чеховой, что крестьяне подожгли в Огневке скотный двор и, «вероятно, запалят еще разок, ибо волнуются у нас мужики и серьезно, в один голос говорят, что ни единому человеку из помещиков не дадут убрать ни клока хлеба». О «красном петухе», гулявшем в Огневке, сообщил и Ю. А. Бунин 14 июня 1906 года неизвестному лицу: «Крестьяне нашей деревни составили приговор и объявили его брату» (Евгению Алексеевичу. – О. М.). В «приговоре» они изложили свои требования владельцу имения относительно оплаты труда. «Заявить об этом, – продолжает Ю. А. Бунин, – приходили целым сходом и вели себя хотя и сдержанно, но очень вызывающе».

Таким образом, и в Одессе, и в Москве, и в деревне Бунин оказался в самой гуще общественных событий. Видя в народе причудливое смешение жестокости и жалости, он только восклицает: «Русь, Русь!» (Этими словами закончен одесский дневник.)

После событий 1905–1907 годов он, однако, не мог уже писать так, как писал раньше. Но помимо впечатлений, «перевернувших» Бунина и подготовивших его творческий взлет, произошли и события иные, очень благотворно повлиявшие на него – как художника, писателя, человека. Это была женитьба на Вере Николаевне Муромцевой.

2

«В марте я наконец решилась поговорить с папой и как-то днем, вероятно, в воскресенье или в праздник, войдя к нему, сказала:

– Знаешь, я с Буниным решила совершить путешествие по Святой Земле.

Он молча встал, повернулся ко мне спиной, подошел к тахте, над которой висела географическая карта, и стал показывать, где находится Палестина, не сказав мне ни слова по поводу моего решения связать с Иваном Алексеевичем мою жизнь ‹…›.

И вот наступил день 10 апреля 1907 года, день, когда я резко изменила свою жизнь: из оседлой превратила ее в кочевую чуть ли не на целых двадцать лет».

Так рассказывает В. Н. Муромцева-Бунина в своих «Беседах с памятью» о начале большого путешествия, которое можно бы назвать: жизнь с Буниным.

И в силу бунинской жреческой преданности словесному искусству, и из-за его очень сложного характера жизнь эта не обещала быть легкой. А если учесть еще бури революции, Гражданской войны, беженства, эмиграции, – что дробило, раскалывало самые прочные союзы, – семейному судну Буниных предстояло выдержать много непредвиденных испытаний.

Брак не был освящен церковью, так как Цакни не давала согласия на развод; венчались Бунины уже в Париже, в 1922 году. Но он был освящен путешествием в Палестину.

Позади были мятежные, беспокойные годы: страстная, до забвения себя, любовь к Пащенко; принесший столько горя неудачный брак с Цакни; холостяцкий, осточертевший уже, исчерпавший давно себя быт.

Бунин теперь искал себе друга жизни, спутницу, которая бы могла безбурно, покойно идти с ним рядом; он желал, чтобы эта женщина – в отличие от того, что было ранее, – разделяла его интересы и понимала его, чтобы она сама, по возможности, тоже была литератором.

Была пора, когда он больше чем как к другу относился к Марии Павловне Чеховой. И она сама видела в «милом Букишончике» не просто незаменимого собеседника и любимца покойного брата. Кто знает, если бы не смерть Чехова, тут все еще могло повернуться по-иному. Близость великого писателя, бунинского кумира, придавала дополнительное обаяние и его сестре, посвятившей себя Чехову (пока он не женился на О. Л. Книппер). И здесь не было расчета.

Впрочем, и после чеховской кончины какое-то время у Марии Павловны, испытывавшей сильнейшее тяготение к Бунину, еще теплилась надежда. В августе 1905 года она приглашала его, имея, без сомнения, более дальние планы, к себе, в Крым, в Ялту: «Отдохнете хорошенько, не будете тормошиться, поживете спокойно и поправитесь здоровьем. Потом, хотя бы перед рождественскими праздниками и на праздники, если у вас будет охота, проедемтесь за границу, где потеплее, или уже оставим до весны».

Бунин и в самом деле приехал в ялтинский дом Чехова, где прожил три недели, разделяя одиночество двух женщин, «несчастных сугубо в силу чеховской выдержки», – Марии Павловны и «мамаши» Евгении Яковлевны. Рядом с ними ему хорошо работается; по крайней мере, племяннику Н. А. Пушешникову он сообщает 29 сентября: «Пишу на балконе, утро, на солнце – жар невыносимая, светло, радостно».

Но уже в глубине души знал, очевидно, что гостит здесь в последний раз. Хотя и мгновенно отозвался сразу двумя письмами (в Ялту и в Москву) из Глотова на приглашение Марии Павловны ехать с ней за границу – «чтобы сказать вам, что я очень вас люблю, очень был бы рад получить от вас, наконец, весточку и очень сокрушаюсь, что, по причине бедности, не могу отправиться с вами войяжировать, а еду в Одессу…».

Это была свойственная Бунину деликатная форма прощания.

Одно время он всерьез присматривался к Марии Карловне Давыдовой, дочери издательницы крупного журнала «Мир Божий». Черноволосая и черноглазая, похожая, по словам Веры Николаевны, «на красивую цыганку» (кстати сказать, она была дочерью приемной, не родной), Мария Карловна обладала ясным умом (сохранившимся до преклонных лет, когда мне довелось встречаться и разговаривать с ней в конце 1950-х годов в коммунальной квартире на Остоженке), твердым и даже властным характером, что проявилось потом особенно явственно – и в руководстве журналом, и в ее семейной жизни.