– Где ваши вещи, мистер Бриггс, – с материнской заботливостью осведомилась миссис Фишер. – Разве их ненужно доставить сюда?
Солнце уже опускалось в море, и ароматная апрельская сырость, следовавшая за закатом, начала пробираться в верхний сад.
Бриггс вздрогнул.
– Мои вещи? – переспросил он. – О, да, их надо доставить. Они в Медзаго. Пошлю Доменико. Моя пролетка ждет в деревне, он сможет на ней вернуться. Пойду, скажу ему.
Он встал. Кому он это говорил? Понятно, что миссис Фишер, хотя взгляд его не отрывался от Скрэп, которая сидела молча и ни на кого не смотрела.
Затем, овладев собой, он пробормотал, запинаясь:
– Простите великодушно… Все время забываю… Я спущусь и сам за ними съезжу.
– Но мы действительно можем послать Доменико, – произнесла Роуз, и, услыхав ее ласковый голос, он повернулся к ней.
Вот она перед ним, его дорогой друг, леди с восхитительным именем – но как она за это короткое время изменилась! Может, это ускользающий свет стер с ее лица краски, и оно стало таким бесцветным и туманным, таким призрачным? Прекрасный, добрый призрак, все еще носящий красивое имя, но все же призрак.
Он снова повернулся к Скрэп и тут же забыл о существовании Роуз Арбатнот. Разве можно думать о ком-либо или о чем-либо, оказавшись лицом к лицу с воплотившейся мечтой?
Бриггс не предполагал и не надеялся, что может существовать кто-то, такой же прекрасный, как его мечта о красоте. До сих пор он никогда не встречал никого, даже отдаленно ее напоминающего. Он встречал и по достоинству ценил многих красивых женщин, очаровательных женщин, но ни одна из них не была похожа на богиню во плоти. Он привык думать, что если когда-либо увидит совершенно прекрасную женщину, то просто умрет, и, встретив ту, которая соответствовала его идее о совершенно прекрасной женщине, хоть и не умер, но напрочь потерял способность хоть как-то управлять собой и собственными делами.
Остальные были вынуждены сделать все за него. Расспросами вызнали, что багаж его оставлен в станционной камере хранения в Медзаго, послали за Доменико, и, понукаемый всеми, кроме Скрэп, которая сидела молча и смотрела в пространство, Бриггс был вынужден отдать соответствующие распоряжения: съездить в пролетке на станцию и вернуться с его вещами.
За крахом Бриггса наблюдать было очень грустно. Все заметили это, даже Роуз.
«Клянусь, – думала миссис Фишер, – никакого терпения не хватает смотреть, как хорошенькое личико превращает прекрасного мужчину в законченного идиота».
И поскольку на воздухе стало прохладно, а на зачарованного Бриггса было больно смотреть, она отправилась распорядиться, чтобы для него подготовили комнату, сожалея, что уговорила бедного мальчика остаться. Из-за того, что чары леди Каролины никак не подействовали на мистера Уилкинса, она забыла об их силе. Бедный мальчик. Очаровательный мальчик, к тому же, и брошен на произвол судьбы. Она не могла ни в чем обвинять леди Каролину – ведь не она толкнула его в бездну, она даже и внимания на него не обратила – однако делу это никак помочь не могло. В других отношениях вполне разумные мужчины, стоит им увидеть хорошенькое личико, летят на него, как бестолковые мотыльки на горящую свечу. Она уже не раз была этому свидетельницей. Слишком часто она была этому свидетельницей. И, проходя мимо Бриггса, чуть ли не погладила материнской рукой его белокурую голову. Бедный мальчик.
Затем и Скрэп, докурив сигарету, встала и ушла в дом. Нет никакого резона сидеть здесь и удовлетворять желание мистера Бриггса поедать ее глазами. Она бы еще побыла в саду, посидела бы в своем уголке за волчьими ягодами, полюбовалась бы закатом и тем, как один за другим загораются окна в деревне, подышала бы еще сладкими вечерними ароматами, но тогда мистер Бриггс непременно потащится за ней.
Вот оно, старое знакомое мучение. Отпуск мира и свободы прерван – возможно, и окончен, потому что кто знает, уедет ли он завтра? Из дома-то он, изгнанный призраком Кейт Ламли, может, и съедет, но кто мешает ему снять комнаты в деревне и приходить сюда каждый день? Это тирания, это диктатура, когда один человек терзает другого! И при этом она скроена таким образом, что даже не может его отпугнуть – ее все равно поймут неправильно!
Скрэп очень любила проводить вечера в своем уголке и страшно разозлилась на мистера Бриггса, который лишил ее этого, поэтому повернулась спиной к саду и к нему и, не говоря ни слова, отправилась к дому. Бриггс же, разгадав ее намерения, вскочил, расшвырял стулья, которые вовсе не стояли у нее на пути, перевернул табуретку, которая теперь оказалась у нее на пути, промчался к широко распахнутым дверям с намерением их распахнуть и, пропустив ее вперед, прошествовал рядом с ней через холл.
Ну что можно поделать с мистером Бриггсом? Это же его собственный холл, она никак не могла запретить ему сюда входить.
– Надеюсь, – начал он, не отрывая от нее взгляда и натыкаясь на предметы, которые в ином случае прекрасно бы обогнул – на угол книжного шкафа, на старинный резной буфет, на столик, где стояла ваза с цветами, из-за чего вода расплескалась, – вы здесь удобно устроились? Если это не так, я… Я их живьем сожгу!
Голос у него дрожал. Ну что можно поделать с таким вот мистером Бриггсом? Она, конечно, могла, сказавшись больной, забиться в свою комнату и даже на ужин не выйти, но, опять же, вся эта тирания…
– Мне здесь вполне удобно, – сказала Скрэп.
– Если б я только мог предположить, что вы приедете… – начал он.
– Замечательный старинный уголок, – Скрэп старалась говорить максимально холодным и отрешенным тоном, но без надежды на успех.
Кухня находилась на этом же этаже, и когда они проходили мимо, дверь приотворилась, и слуги, внимательно наблюдавшие за ними, обменялись взглядами, которые, переведи их в слова, означали бы «Ого!» и «Ага!», что в свою очередь означало бы их констатацию неизбежного, предвидение неизбежного, а также их полное понимание и одобрение.
– Вы наверх? – осведомился Бриггс, и она приостановилась у лестницы.
– Да.
– А в какой комнате вы проводите время? В большой гостиной или в желтой комнате?
– В своей спальне.
Так что подняться вслед за ней он не мог, и ему ничего не оставалось, как ждать, когда она снова выйдет.
Ему ужасно хотелось спросить, какую спальню она занимает – он восхитился тем, что она назвала хоть какую-то из комнат его дома своей, – чтобы представлять ее в этой комнате. А вдруг, по счастливой случайности, это его собственная спальня, и отныне и навсегда она будет полна ее чарами? Но он не осмелился. Он потом сам разузнает – у Франчески или у кого-то еще.
– Значит, до ужина мы не увидимся?
– Ужин в восемь, – уклончиво ответила Скрэп, поднимаясь по лестнице.
Он смотрел ей вслед.
Она миновала Мадонну, портрет Роуз Арбатнот, и темноглазый образ, который он считал таким милым, поблек, съежился, когда она проходила мимо.