– Как сказать, сын мой, как сказать… – задумчиво промолвил Арамис, подойдя к огромному окну, из которого открывался вдохновляющий вид.
С минуту помолчав, продолжал:
– Некоторые из здешних жителей, оказывается, помнят меня; ведь моя прежняя епархия находится в каких-нибудь тридцати лье отсюда…
– Ах да, правда, вашей епархией был Ванн, – вспомнил д’Артаньян.
Переведя на него свой глубокий взгляд, Арамис слегка кивнул:
– А знаешь, Пьер, я вот до сих пор и не знал, как ошеломительно приятно на закате своей жизни повстречать людей, простых и открытых, которые, оказывается, знают и любят тебя за прошлые твои поступки. Это ни с чем не сравнимая радость осознания того, что ты оставил на земле хоть какой-то зримый след…
– Но, герцог, – любезно возразил мушкетёр, – ваши неисчислимые заслуги…
– Vanitas vanitatum
[10], – прервал его генерал иезуитов, – то, о чём и говорить-то не стоит. Я, сын мой, говорю о непреходящей борозде в человеческих душах, а не о скользком следе в тайных архивах Бурбонов и Габсбургов. Когда-нибудь, Пьер, ты поймёшь меня.
– Могу ли я понять сейчас? – серьёзно спросил д’Артаньян.
– Может быть, – ответил Арамис, пристально глядя на молодого гасконца. – Я скажу тебе.
– Благодарю.
– Сегодня на рассвете я вдруг осознал, что из всех моих имён (а у меня их в разные годы было больше, чем у доброго Портоса одновременно), так вот из всех моих имён мне всех милее было… догадываешься, какое?
– Быть может, Арамис? – предположил д’Артаньян.
– И оно также дорого мне, но в сердце старого прелата до сих пор дивной музыкой звучит «отец Рене».
Д’Артаньян улыбнулся.
– Да, дорогой мой, так называли меня мои милые прихожанки, – от души рассмеялся Арамис чистым звонким смехом, запрокинув благородную голову, – ах, вот это были дни! Вдали от Парижа, от мерзкого итальянца и придворных корыстолюбцев мирно текла моя жизнь. Жизнь сельского священника, монаха для аббата и бога для окрестных барышень. Не пробуди меня Фронда, даже не знаю, как сложилась бы тогда моя судьба – наверное, закончил бы жизнь в Нуази… может быть, даже сам сделался бы епископом.
– Вы тоскуете по своему положению или по юношеским дням? – хитро улыбнулся д’Артаньян, сосредоточенно внимавший откровениям герцога.
– Тонкий вопрос, – пожал плечами Арамис, – но, думается мне, скорее по давно ушедшим годам, когда я был хозяином своей судьбы.
– О герцог! – вскричал гасконец. – Вы заходите далеко: я, право, не встречал людей более свободных и независимых, чем вы! Вы – не хозяин своей судьбы?
– Ничуть.
– Так что же?
– А то, что ныне моя судьба сама властвует мною, – бесстрастно произнёс испанский посол.
Повисло долгое молчание, в продолжение которого д’Артаньян и Арамис смотрели друг на друга. Затем юноша сказал:
– Кажется, я понял вас, герцог.
– Я так и думал, сын мой.
– Я приму это к сведению.
– Надеюсь.
– И… постараюсь не перестать управлять собственной участью.
– О, я верю в тебя, Пьер. Ты лучше и, как я начинаю видеть, сильнее меня. Ничего удивительного, если вспомнить твою родословную… так оно и должно быть, – заключил Арамис.
– Но… – начал было д’Артаньян.
– Оставим это на потом, сын мой. Ты наверняка валишься с ног и страшно голоден.
– Не очень: часа три назад я плотно пообедал в Ландерно.
– Прекрасный город с прекрасными трактирами, – одобрил Арамис, – не будет ли нескромностью узнать, что ты спросил?
– Извольте, герцог: протёртый суп из каплунов, отварную телятину с костным мозгом, печёные яблоки с сахаром, лепёшки и…
– Лёгкое божансийское, надо полагать?
– Нет, всего только сидр.
– Ну конечно, как я сам не догадался, – усмехнулся герцог д’Аламеда, – как это – побывать в Ландерно и не отведать тамошнего сидра и ещё более бретонских, нежели сидр, лепёшек. Ты и впрямь знатно перекусил. Так давай тогда просто присядем, и ты мне расскажешь о путешествии. Поверишь ли, я почти двадцать лет не был в Англии; должно быть, там всё переменилось с тех пор.
– Я не имел возможности в полной мере оценить произошедшие перемены, – заметил д’Артаньян, – ибо в то время мне как раз сравнялось три года и жил я в месте, крайне удалённом от Лондона и его забот. Зато я могу сказать, что двор Карла Второго мне понравился куда больше французского двора…
– Неужели? – подивился Арамис. – А вот отец твой, сколько мне помнится, терпеть не мог Англию… впрочем, окружение Людовика Четырнадцатого он и вовсе презирал.
– Не знаю, чем это объяснить, – развёл руками юноша.
– Да наверное, откровенностью, прямотой и сравнительной честностью лордов, – проронил генерал иезуитов.
– Возможно…
– А что его величество? Принял он тебя должным образом?
Откинувшись на спинку резного кресла, д’Артаньян красноречиво поведал ему о более чем радушном и благосклонном приёме, оказанном ему в Виндзоре Карлом II, Олбермелем и Бекингэмом. При упоминании Луизы де Керуаль Арамис поднял голову:
– А-а, твоя соседка?
– Как соседка? – изумился мушкетёр.
– Очень просто: Керуаль находится в полутора лье от Бейнасиса. Странно, что герцогиня Портсмутская не поручила тебе навестить её родственников. Хотя они вроде и так не бедствуют…
– Она, как мне показалось, изо всех сил пыталась способствовать успеху моей миссии.
– Я думаю, – насмешливо протянул герцог, – ну и как, удалось ей?
– Честное слово, понятия не имею.
– Потрясающе! Ну и ну, Пьер, ты действительно, по твоему же меткому выражению, оказался почтовым голубем двух монархов, не ведающим о цели полёта.
– По чести, так, герцог, – нимало не смутившись, кивнул д’Артаньян.
– И тебя это устраивает?
– За невозможностью лучшего, – уклончиво ответил гасконец.
– Не хочешь ли, чтобы я рассказал тебе о результатах твоего посольства?
– Герцог, герцог, – пробормотал д’Артаньян, не веря своим ушам, – вы никогда не перестанете изумлять меня, повергая в смятение мой разум. Как, вы и на сей раз осведомлены обо всём лучше меня?
– Со вчерашнего утра. Ты ведь не был представлен королеве Екатерине?
– Я не удостоился этой чести, – осторожно подтвердил д’Артаньян.
– Так и не расстраивайся: просто это не в обычае у короля Англии, которому в управлении государством помогают наложницы, а никак не законная супруга, хоть она и португальская принцесса. Взять хотя бы мадемуазель де Керуаль…