Черный воздух. Лучшие рассказы - читать онлайн книгу. Автор: Ким Стэнли Робинсон, Джонатан Стрэн cтр.№ 59

Гулкий, как камертон, носовой шепот, голос, который я (что не на шутку пугало: ведь я ее знать не знаю), кажется, полюбил.

– Друг…

С определенного момента способность видеть становится серьезной помехой на пути геометрической мысли. Приступая к работе с n-мерными многообразиями или еще с чем-либо подобным, привыкший визуализировать теоремы (как в евклидовой геометрии) достигает той точки, когда концепции просто не поддаются визуализации, а все старания представить их зрительно приводят лишь к замешательству да недопониманию. За этой стадией внутренняя геометрия, гаптическая геометрия, руководимая чувством кинетической эстетики, пожалуй, лучшая из доступных нам чувственных аналогий, и, таким образом, преимущество здесь за мной.

Но есть ли у меня сравнимое с ним преимущество в реальном мире, в геометрии сердца? Есть ли на свете вещи, которые мы чувствуем, но глазом увидеть не можем?

Главной проблемой для всякого, задавшегося вопросом о взаимосвязи геометрии с реальным миром, становится вот что: как перейти от непередаваемых впечатлений чувственного мира (смутных ощущений силы, угрозы) к общепринятым математическим абстракциям (объяснениям)? Или же, как выражается Эдмунд Гуссерль в «Начале геометрии» (именно в то утро Джордж произнес сей пассаж с предельной, особенной неуклюжестью): «Как геометрическая (равно как и всех прочих наук) идеальность из своего изначального внутриличного истока, в котором она представляет собой образования в пространстве сознания души первого изобретателя, достигает своей идеальной объективности?» ^[45]

Тут в дверь кабинета постучался Джереми – четыре частых, негромких удара.

Сердце забилось быстрее.

– Входи, Джереми, – откликнулся я.

Джереми отворил дверь и заглянул внутрь.

– У меня кофе полный кофейник как раз готов, – сообщил он. – Заходи, выпей чашечку.

В его кабинете царил восхитительный аромат крепкого кофе французской обжарки. Усевшись в одно из бархатных кресел, окружавших стол Джереми, я принял у него небольшую фарфоровую чашку, сделал глоток. Тем временем Джереми, безостановочно расхаживавший по кабинету, принялся болтать о всевозможных пустяках, явно избегая затрагивать тему Мэри и всего, с нею связанного. Новый глоток кофе разлился по всему телу жаркой волной – казалось, даже пятки загудели от жара, однако, благодаря струе охлажденного кондиционером воздуха с потолка, я ничуть не вспотел. Навевавший покой, жар этот поначалу был даже приятен. Горький, дымчатый вкус кофе, омыв небо, достиг носовых пазух, коснулся обратной стороны глаз и мозга и в то же время, защекотав гортань, наполнил легкие. Я дышал кофе, разгоряченная кровь пела, звенела в жилах…

…а я увлеченно о чем-то рассказывал. В голосе Джереми, доносившемся откуда-то сверху и спереди, слышались шорох, треск и этакий жестяной, металлический призвук, словно говорит он в старинный угольный микрофон:

– А что произойдет, если энергию Q из данного многообразия направить через вот эти векторные измерения в то макромерное многообразие?

– Гляди, – с радостью затараторил я, – снабдим каждую точку P n-мерного дифференцируемого многообразия M аналогом касательной плоскости, n-мерным векторным пространством T_P (M), так называемым касательным пространством в точке P. Теперь мы можем определить путь в многообразии M как дифференцируемое отображение открытого интервала ℝ в M. Вдоль данного пути можно разместить все силы, определяющие K как подмногообразие M, а это куча энергии, уж будь уверен!

Все сказанное я аккуратно записывал, но тут к воздействию наркотика на психику прибавилось воздействие и на соматику, и мне сделалось ясно, что происходит. («Да, многовато «дизайнерской» наркоты в наши дни развелось…»)

У Джереми, поднявшего взгляд, чтоб поглядеть, отчего я умолк, перехватило дух. Тем временем мне пришлось противостоять легкому приступу тошноты, вызванному не столько на удивление мало «шумевшей» химией, сколько самим фактом того, что меня опоили дурью. Что я ему рассказал? И почему, объясните мне господа ради, для него все это столь важно?

– Прости, – пробормотал я сквозь рев вентилятора. – Голова что-то разболелась.

– Жаль, жаль. – Голос Джереми звучал так, что от Джорджа не отличишь. – С виду ты чуточку бледен.

– Пожалуй, – согласился я, старательно пряча злость. (Позже, слушая запись разговора, я не услышал в собственном голосе ничего, кроме недоумения.) (И о работе, как выяснилось, почти ничего не сказал – говорил, в основном, об определениях.) – Прости, но должен тебя покинуть: как-то мне вправду не по себе.

Однако, поднявшись, я несколько запаниковал: расположение выхода – основной, главный ориентир, запоминаемый без труда в любых обстоятельствах – на сей раз совершенно вылетело из головы. Но будь я проклят, если прибегну к помощи Джереми Блэзингейма или начну слепо тыкаться из угла в угол у него на глазах! Приостановившись, я сосредоточился, напряг память. Так, стол – лицом к двери, кресла – лицом к столу, следовательно, дверь у меня за спиной…

– Позволь, провожу тебя до кабинета, – предложил Джереми, подхватив меня под локоть. – Послушай, а может, домой тебя подвезти?

– Не стоит. Все в порядке, – ответил я, высвобождая руку.

Похоже, дверь я отыскал случайно, но, так или иначе, а в коридор вышел и двинулся к своему кабинету, гадая, не промахнусь ли. Кровь превратилась в кипящий кофе по-турецки. Отчаянно кружилась голова. Так, ключ подошел, значит, с дверью я не ошибся…

Запершись изнутри, я добрел до дивана и лег. Однако головокружения это нисколько не облегчило, да еще обнаружилось, что ноги мне больше не повинуются. Теперь я мог разве что беспомощно ворочаться с боку на бок. Вообще-то мне доводилось читать, будто на соматику дизайнерские наркотики, применяемые в схожих целях, воздействия практически не оказывают, но, вероятно, это распространяется только на тех, кто менее чувствителен к кинетической реальности – иначе откуда такая реакция у меня? Страх? Или Джереми подмешал мне в кофе нечто помимо «сыворотки правды»? А смысл? Предупреждение? О чем?

Тут-то я и осознал всю тесноту рамок собственного разумения. Далее начиналось необъятное топологическое многообразие действий мне непонятных, всерьез угрожавшее хлынуть внутрь и затопить все без остатка, не оставив в этом деле никакой ясности. Подобные перспективы привели меня в ужас.

Какое-то время (возможно, не менее часа) спустя мне сделалось ясно: нужно идти домой. Физически я чувствовал себя много лучше, и только оказавшись снаружи, на свежем воздухе, обнаружил, что воздействие наркотика на психику все еще дает о себе знать. Нечастые, тяжеловесные волны дизельных выхлопов, прохожий в одежде, насквозь пропахшей застарелым потом, – все эти запахи не оставляли ни шанса учуять тележку Рамона. Трость в руке казалась необычайно длинной, свистящий то тоньше, то басовитее эхолокатор в очках выводил мелодию, достойную Мессианова «Catalogue d’Oiseaux» ^[46]. Завороженный эффектом, я замер на месте как вкопанный. По мостовой с электрическим жужжанием проносились машины, ветер создавал столько шума, что мозгу не обработать. Отыскать Рамона я не сумел и решил бросить эту затею. Втягивать его в подобные дела уж точно не стоило. Рамон был моим лучшим другом. Сколько времени мы провели вместе в «Уоррен Спа», бросая мячи по мишеням, сколько раз резались в звуковой пинг-понг у него дома, хохоча порой до упаду… что это, если не дружба, в конце-то концов?