Вторая жизнь Марины Цветаевой: письма к Анне Саакянц 1961 – 1975 годов - читать онлайн книгу. Автор: Ариадна Эфрон cтр.№ 131

Жаль, что столь бездеятельная и глухонемая комиссия у нас — все полумертвые и ни в чем не заинтересованные; зато имена: «мертвые души». Ну, буду ждать результатов Вашей с Викой разведки в Союзе, а там будем соображать и действовать.

Викина статья не так плоха (в смысле Викина, а не чья-либо еще!), но чересчур в некоторых утверждениях и параллелях — лобово́ и примитивно. Впрочем, по сравнению с тем, что видала раньше — большой шаг вперед; Вика — тяжелодум и примитив, но — работает; углубиться в тему ей никогда не будет дано из-за природной ограниченности, но на поверхности работать сможет — рентабельно и плодотворно, впрочем, это не худший вариант «растущего цветаевоведа» — она честный работяга (по отношению к теме честный!), но росту ее — до потолка, не до небес, и потолок невысок.

То, что Морковин сказал о письмах, вполне противоречит известиям, привезенным Слуцким: Слуцкий не сам «придумал», а говорил со слов некого чешского литератора, вполне авторитетного, фамилию которого я с тех пор забыла. — Вы, вероятно, тоже, но всё остальное Вы, вероятно, помните, как и я: на хранении у чехов имеются копии писем, а подлинники Морковин якобы хотел «загнать» за валюту; каким бы «сенсационером» ни был Слуцкий, но во вранье «умышленном» ни разу не попадался. Не чета Брониславу Брониславовичу! Относительно же того, что чехи якобы нас не любят — не Слуцкий открыл эту Америку, что бы ни говорил по этому поводу Брониславович! Как рассказывал мне сам Морковин, покуда не утратил желания рыдать мне в жилетку — жена-чешка бросила его «за то», что он — русский по происхождению, а сын отказался изучать «этот» язык… На самом же деле всё не так прямолинейно, как Вы догадываетесь, ибо — и любят, и не любят ^[1107], и в обоих случаях — есть за что!

Погода тут всякая, пока терпимая, «с прояснениями»; один раз даже сходили с А. А. за грибами и чего-то наковыряли — сплошные остатки, в основном подберезовые; знатоки утверждают, что еще предстоят опята, но что-то непохоже, чтобы из этой, выжатой как лимон почвы, кто-то грибного рода появился.

Наша Песталоцци с хвостом вчера торжественно вывела Макса-2 из сенного сарая: дик, тощ и ни одного цельного уса на рыле, длинном, как у борзой (и ноги соответствующие). После краткого вторичного знакомства с нами опять утек в сарай. Почти взрослый мужчина, бреется и трубку курит, а всё мамку сосет, настоящий «моральный облик молодого советского человека» 60-х годов XX столетия. Целуем, сердечный привет родителям!

Думаю, что если придется поднимать шум по поводу памятника, можно будет подключить Антокольского?

Милый Рыжий, всё тут трудно и сумбурно, т. к. приехала Евгения Михайловна ^[1109], много времени проводит здесь (у нас), много у нее (и у нас рикошетом) всяких забот и треволнений, связанных с Валериными посмертными ^[1110] и их, наследников, прижизненными делами; всё несплетаемое сплелось в клубок, и от всего у всех трещит голова. Конечно, надо поить — кормить — во всё вникать, до чего дела нет; Валерин хвост угаснувшей кометы всё тянется и тянется. Хаос, жуть, грязь и запустение в доме № 13 по 1-й Дачной — неслыханные, какой-то склеп + лавка старьевщика после бомбежки. Дед-сторож за промежуток между похоронами и приездом (теперешним) Евгении Михайловны ухитрился украсть всё, что может быть украдено: одеяла и кур, подушки и яблоки, посуду и одежду, дрова и белье; на всех остатках (останках) вещей — липкая грязь, пыль, паутина. Взялись за «туалет» — красного дерева, крепостной работы (мебельный Собакевич ^[1111]) — он рухнул и распался в прах, изъеденный жучком-древоточцем; умывальник нельзя было сдвинуть с места — он весь был забит ржавыми жестянками из-под консервов (если будет война, пригодится котелки делать); почему-то всюду — тусклые, слепые, треснутые зеркала и обрывки серебряной мишуры и каких-то блёсток опереточных вперемешку с непарными калошами, счетами 1932 г. за электричество, дырявыми мисками, бывшими в долгом употреблении генералами и какой-то безымянной дрянью, дранью, рванью и ветошью. Евгения Михайловна привезла сюда же остатки московской Валериной мебели, в том числе рассохшийся ореховый шкаф, о котором говорится в «Моем Пушкине», откуда — первый Пушкин мамин — и плетеное кресло дедушки Ивана Владимировича ^[1112]. Над всем и вокруг всего витают коршуны и трусят шакалы — местные, тарусские: «Домик не продается ли? Мы бы его снесли, новый поставили бы… местечко больно славное и для скотинки пригодное…» «Не пустите ли пожить зиму-то? Семья всего-то мы с женой да ребятишки, да поросеночек…» «…Говорят, продается тут дом после старухи? Много не дадим, зато сразу запло́тим — грош цена барахлу — тысячу за всё — идет?» «Ой, напрасно, напрасно не продаете… всё равно ж за зиму всё унесут, как есть… тут ведь народ знаете какой?» — «Дык куда ж вам этакую разруху? Уж нам бы местным как-нибудь, а вам, москвичам, рази годится?» и т. д. Бродят два тощих, страшных Валериных кота — ее последняя привязанность на земле, ее круглые сироты, единственные…

По поводу елабужских дел ^[1113] послала императивную телеграмму Елинсону ^[1114] литфондовскому, т. к. по телефону связаться с Москвой не было никакой возможности: неполадки на линии, кстати и электричество выключают на 10–12 ч. подряд; холодильник течет, керосинки коптят. Копию телеграммы послала Вике с просьбою проследить за ее прохождением и с просьбой сообщить Вам ее текст. Тут скульпторы; Гарик отправлен в Эстонию «работать» под присмотр и на шею тамошней приятельнице Татьяны Леонидовны Пауле, у которой и без того хлопот полон рот. Павел Иванович болеет, Татьяна Леонидовна копается на участке и скучает. Скоро уедут. Я ужасно устала от всеобщей сутолоки, Адиной нервозности (хотя очень старается быть терпеливой, и вообще старается, но и годы, и нервы, и голова — не те). За все время удалось «отъединиться» лишь для ответа на несколько писем и перевела начерно I стих Верлена — 3 строфы ничего, 3 — никуда, даже безвкусно, что с моими переводами не так часто случается.