История Французской революции. Том 3 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 137

Баррас любил делать вид, что является создателем фортуны Бонапарта; что, перестав быть его покровителем, остается его другом. Он выказывал крайнюю преданность, с обычной своей изворотливостью стараясь убедить Бонапарта в своей привязанности, охотно выдавал речи своих товарищей и показывал, что сам-то стоит в стороне. Бонапарт не принимал на веру уверений этого хитреца и не удостаивал доверием его услужливость.

По некоторым вопросам к мнению Бонапарта обращались часто. Приглашая его в Директорию, к нему посылали министра; он являлся туда, садился рядом с директорами и подавал свое мнение с тем превосходством такта, которое отличало его как в делах административных и правительственных, так и в делах военных. В политике Бонапарт держался направления, которое соответствовало его положению. Перед 18 фрюктидора, после того как им был дан толчок и падение роялистской фракции было обеспечено, Бонапарт вдруг остановился и не хотел оказывать правительству поддержки больше той, какая была необходима, чтобы воспрепятствовать возврату монархии. Достигнув этого результата, он, казалось, не хотел более связывать себя с Директорией, а напротив – предпочитал оставаться в стороне, на виду у всех партий, не ссорясь ни с одною.

Положение цензора более всего соответствовало его честолюбию. Такая роль легка в правительстве, раздираемом фракциями и поминутно близком к падению; она и выгодна, так как привязывает к себе всех недовольных, то есть все партии, которых отталкивает от себя правительство, сдерживая их и не имея при этом достаточно силы раздавить. Прокламации Бонапарта к цизальпинцам и генуэзцам, особенно те места, где он намекает на законы, направленные против дворян, достаточно доказывают его настоящее направление ума. Было заметно – и его речи достаточно это показывали, – что он осуждает политику правительства после 18 фрюктидора. После этого события патриоты должны были неизбежно подняться; хотя они и не господствовали над Директорией, но все-таки незаметно направляли ее: это можно было видеть по ее духу, мерам и назначениям. Соблюдая полную сдержанность, Бонапарт, однако, позволял видеть свое неодобрение правительства; по-видимому, он считал его слабым, неспособным, обуреваемым то одной фракцией, то другой. Словом, было очевидно, что он не желает оставаться на стороне директоров и если и препятствует возврату монархии, то из этого еще не следует, что он принимает Революцию и ее деяния.

Приближалась годовщина 21 июля; нужно было уговорить Бонапарта показаться на торжестве, которое готовилось в пятый раз. Он не хотел являться на церемонию, демонстрируя ли тем, что осуждает поступок, память о котором праздновали, или что не желает иметь ничего общего с людьми, совершившими вандемьерские расстрелы и издавшими затем прокламации 18 фрюктидора. Считали, однако, что он должен присутствовать как бывший главнокомандующий Итальянской армией и уполномоченный Франции в Кампо-Формио, а теперь один из уполномоченных в Раштатте и главнокомандующий Английской армией. Бонапарт возражал, что все эти звания не могут принудить его ни к чему и что, следовательно, его добровольное присутствие станет признаком одобрения. Сошлись на том, что Институт, членом которого был Бонапарт, будет присутствовать на церемонии в полном составе.

Зарождающееся могущество отгадывается скоро. Толпы офицеров и льстецов уже окружали Бонапарта; они спрашивали, ограничится ли он командованием армиями и не примет ли участия в делах правления. Не зная еще, чем он мог и должен был стать, Бонапарт прекрасно замечал, что является первым человеком своего времени. Видя влияние Пишегрю в Совете пятисот, а Барраса – в Директории, он рассчитывал на великую политическую роль; но в настоящую минуту не мог играть никакой: он был слишком молод, чтобы быть директором, ему не исполнилось еще и тридцати. Говорили об исключении в его пользу, но этого нужно было добиваться, такое исключение обеспокоило бы республиканцев и заставило бы их громко выступить против него. При этом быть одним из пяти членов правительства, иметь лишь один голос в Директории, бороться с независимыми советами – не этой роли Бонапарт желал; из-за такого результата не стоило хлопотать об изменении закона. У Франции еще имелся могущественный враг – Англия; и хотя Бонапарт и был покрыт лаврами, ему выгоднее было завоевать новые и предоставить правительству биться в тяжелой борьбе с партиями.

Как было сказано выше, в тот самый день, когда подписание Кампо-Формийского договора стало известно в Париже, Директория, желая обратить против Англии умы, немедленно образовала армию под названием Английской и назначила генерала Бонапарта командовать ею. Правительство открыто желало напасть на Англию и как можно скорее совершить высадку на побережье. Смелость умов того времени позволяла смотреть на такое предприятие как на вполне осуществимое. Недавняя попытка высадки в Ирландии доказывала, что можно достичь берега при благоприятном ветре и под пеленой тумана. Не думали, чтобы английская нация, не имевшая тогда сухопутной армии, при всем ее патриотизме, могла сопротивляться удивительным солдатам Италии и Рейна, особенно же гению победителя при Кастильоне, Арколе и Риволи.

Правительство хотело вызвать из Италии все войска, кроме двадцати пяти тысяч человек. Большую Германскую армию, составленную из прежних Рейнской и армии Самбры-и-Мааса, хотели сократить настолько, чтобы в ней оставались необходимые силы для влияния в течение Раштаттского конгресса, остальную же часть ее решили направить к берегам океана. Туда же направляли и все свободные войска. Инженерные генералы искали по берегам лучшие места для посадки войск на суда; во всех портах приказали собрать значительные силы; чрезвычайная активность царила в морском ведомстве. Всё еще надеялись, что благоприятный ветер удалит эскадру, блокировавшую Кадикский рейд, и испанские морские силы будут в состоянии соединиться с французскими. Что до голландского флота, на соединение которого с нашим также надеялись, – он потерпел серьезную неудачу в виду Тексела, только остатки его вернулись в голландские порты. Но испанского и французского флотов было достаточно, чтобы прикрыть флотилию и обеспечить перевозку в Англию 60 или 80 тысяч человек.

Для всех этих приготовлений требовались новые финансовые средства. Бюджет года VI, определенный в 616 миллионов, не был достаточен для чрезвычайных вооружений. Искали содействия этому предприятию в торговом мире, так как кампания была в его интересах, и предложили добровольный заем в восемьдесят миллионов, обеспечиваемый государством. Часть прибыли от экспедиции должна была выступать в виде премии и разыгрывалась в лотерею между заимодавцами. Подписку на такой заем предлагали Директории известные негоцианты. Проект займа был представлен законодательному корпусу и с первых же дней, по-видимому, имел успех: подписались на пятнадцать или двадцать миллионов.

Директория не ограничивалась военными приготовлениями, но принимала меры и против торговли Англии: ввоз английских товаров был уже воспрещен, для захвата их разрешили домовые обыски, которые и были произведены одновременно по всей Франции 4 января 1798 года.

Бонапарт был, судя по внешним признакам, на стороне этого великого движения и готов был ему содействовать; на самом же деле последнее мало входило в его виды. Перебросить 60 тысяч человек в Англию, идти на Лондон и занять его не казалось ему особенно затруднительным. Но он сознавал, что завоевать страну и утвердиться в ней невозможно, можно лишь ограбить ее, отнять часть богатств, уменьшить ее значение на ближайшие полвека, но для этого пришлось бы пожертвовать десантной армией и вернуться после варварского нашествия почти одному. Обладая большой властью и опытом в выборе средств, будучи и в самом деле раздраженным против Англии, Бонапарт серьезно думал позже вступить с нею в единоборство и поставить на карту свое везение; теперь же у него были другие мысли и другие планы.