История Французской революции. Том 2 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 127

– С некоторых пор, – восклицает Бийо, – опять засуетились интриганы и воры!..

На этом слове Бурдон прерывает его:

– Слово сказано. Надо будет доказать его.

– Я берусь доказать его относительно одного, – объявляет Дюгем.

– Докажем и относительно других! – раздаются голоса монтаньяров.

Этим они всегда готовы были попрекнуть друзей Дантона, ставших термидорианцами. Бийо, не сходивший с кафедры во время этих перерывов и шума, настаивает, требуя следствия, которое разоблачило бы виновных. Камбон присоединяется к нему и говорит, что следует избежать ловушки, расставленной Конвенту; что аристократы хотят принудить его обесчестить самого себя, обесчестив нескольких депутатов; что если комитеты виновны, то виновен и он.

– И вся нация вместе с ним! – дополняет Бурдон, депутат Уазы.

Среди этого шума на кафедре появляется Бадье с пистолетом в руке и говорит, что не переживет клеветы, если ему не дадут оправдаться. Несколько человек окружают его и заставляют сойти с кафедры. Президент Тюрио объявляет, что сейчас закроет заседание, если шум не уменьшится. Дюгем и Амар требуют продолжения прений; они находят, что это обязанность собрания относительно обвиненных членов. Тюрио, один из самых горячих термидорианцев, но и ревностный монтаньяр, остается недоволен тем, что затрагиваются подобные вопросы. Он обращается к собранию, не вставая с кресел.

– С одной стороны, – говорит он, – интересы общества требуют, чтобы подобные прения прекратились немедленно; с другой – интересы обвиненных требуют, чтобы прения продолжались. Примирим те и другие, переходя к очередным делам по предложению Лекуэнтра и заявляя, что собрание встретило это предложение с глубоким негодованием.

Собрание с готовностью принимает предложение Тюрио и переходит к очередным делам.

На всех людей, истинно привязанных к своему отечеству, этот эпизод произвел крайне тяжелое впечатление. В самом деле, как вернуться к прошлому, как отличить добро от зла, разобрать, кто был тираном и кто терпел тиранию? Как определить и взвесить, что приходится на долю Робеспьера и комитетов, деливших с ним власть, а что – на долю Конвента, терпевшего их, наконец, нации, терпевшей и Конвент, и Робеспьера, и комитеты? Да и как судить об этой тирании? Была ли она преступным плодом честолюбия, или энергичным, но необдуманным актом людей, решившихся спасти свое дело во что бы ни стало и ослеплявших себя на счет применяемых для этого средств? Распутать такие темные нити, судить столько сердец – для этого не было никакой возможности. Следовало забыть прошлое; принять из рук людей, только что отстраненных от власти, спасенную Францию, привести в порядок пока беспорядочные движения, смягчить жестокие законы и помнить, что в политике следует исправлять содеянное зло, но никогда не мстить за него.

Таково было мнение разумных людей. Враги Революции радовались выходке Лекуэнтра и, когда закрылись прения, распустили слух, что Конвент струсил и не посмел приступить к слишком опасным вопросам. Якобинцы же и монтаньяры, еще преисполненные фанатизма и нисколько не расположенные отрекаться от террора, не боялись прений и злились, что их прекратили. На другой же день, 30 августа (13 фрюктидора), толпа монтаньяров встает, чтобы заявить, что президент вчера застиг собрание врасплох своим неожиданным предложением; что в качестве президента он вовсе не имел права подавать мнения; что закрытие прений было несправедливостью, а справедливость к обвиненным, к Конвенту и к Революции требует, чтобы приступили к разбирательству, которого патриоты могут не опасаться. Тщетно термидорианцы Лежандр, Тальен и другие просили собрание отказаться от прений. Собрание, еще не перестав бояться Горы и уступать ей, согласилось отменить свое вчерашнее решение и открыло прения. Лекуэнтр был вызван на кафедру читать свои двадцать шесть пунктов и подтверждать их доказательствами.

Он не мог набрать документов для этого странного процесса, потому что требовались доказательства того, что происходило в самих комитетах, чтобы судить, до какой степени обвиненные члены были причастны к тирании Робеспьера. Лекуэнтр мог сослаться по каждому пункту только на гласность фактов, на речи, произнесенные у якобинцев и в Конвенте, на подлинники нескольких приказов об аресте – а всё это само по себе ничего не доказывало. При каждом новом обвинении монтаньяры сердито кричали «Документы! Документы!» и не позволяли Лекуэнтру говорить, не приводя письменных доказательств. Он же, по большей части не имея возможности привести таковые, обращался к воспоминаниям собрания, спрашивал, не считали ли всегда присутствующих Бийо, д’Эрбуа и Барера во всем согласными с Робеспьером? Но это доказательство – единственно, впрочем, возможное – только показывало всю нелепость подобного процесса. С такими уликами можно было бы доказать, что Конвент являлся сообщником комитета и что вся Франция стала сообщницей Конвента.

Монтаньяры не давали Лекуэнтру договорить, кричали «Ты клеветник!» и заставляли перейти к следующему пункту. Как только он читал его, всё повторялось снова. Так Лекуэнтр дошел до двадцать шестого пункта и не сумел ничего доказать. После продолжительного и бурного заседания Конвент объявил обвинение Лекуэнтра ложью и клеветой и восстановил честь комитетов.

Эта сцена возвратила Горе всю ее энергию, а Конвенту – некоторую долю прежнего почтения к Горе. Однако Бийо-Варенн и Колло д’Эрбуа не захотели оставаться членами Комитета общественного спасения. Барер выбыл из него по жребию, Тальен – добровольно. Их места заняли Дельма, Мерлен из Дуэ, Кошон и Фуркруа. Итак, из членов прежнего, великого комитета оставались уже только Карно, Приёр из Кот-д’Ора и Робер Ленде. Из Комитета общественной безопасности тоже выбыла четверть членов: Эли Лакост, Вулан, Вадье и Моиз Бейль. Давид, Жаго, Лавиконтери были исключены перед тем постановлением Конвента. Приходилось назначать новых членов. Были назначены: Бурдон, депутат Уазы, Коломбель, Меоль, Клозель, Матье, Лесаж-Сено.

Одно неожиданное и совершенно случайное происшествие еще увеличило общее волнение: пороховой склад в Гренеле загорелся и взорвался. Этот страшный взрыв наполнил Париж ужасом, и все воображали, что он произошел вследствие нового заговора. Якобинцы обвиняли в нем аристократов, а аристократы якобинцев. За этим происшествием последовало еще одно. Вечером 9 сентября (23 фрюктидора) Тальен возвращался домой. Вдруг какой-то человек, закутанный в плащ, кинулся на него со словами «Я тебя ждал! Ты не уйдешь от меня!», выстрелил в него в упор и раздробил плечо.

На следующий день в Париже опять царили шум и смятение. Мирные жители жаловались, что никому нет покоя от этих двух озлобленных партий, которые никогда не дадут покоя обществу. Одни приписывали покушение на жизнь Тальена якобинцам, другие – аристократам; иные даже говорили, что Тальен по примеру Гранжнева перед 10 августа сам велел прострелить себе плечо, чтобы обвинить в этом якобинцев и иметь предлог потребовать их роспуска. Лежандр, Мерлен из Тионвиля и другие друзья Тальена с запальчивостью бросились утверждать, что вчерашнее покушение совершено якобинцами. «Тальен, – говорили они, – не изменил делу Революции, однако есть бешеные, которые утверждают, будто он предался умеренным и аристократам. Следовательно, никак не этим последним могло прийти в голову покуситься на его жизнь; а только тем, кто его обвиняет, то есть якобинцам.