История Французской революции. Том 2 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 113

С некоторого времени Робеспьер работал над пространной речью, в которой шаг за шагом «разоблачал» все злоупотребления правительства и всё, в чем обвиняли его, сваливал на своих товарищей. Он выписал Сен-Жюста из армии, удержал своего брата, которому следовало бы отправиться на границу Италии, стал каждый день являться в Клуб якобинцев и подготовил всё к атаке.

Как это всегда бывает в критических положениях, несколько отдельных случаев еще усилили общее волнение. Некто Маженти подал нелепую петицию о смертной казни против тех, кто позволит себе всуе упоминать имя Бога. Наконец, один из революционных комитетов посадил в качестве подозрительных нескольких напившихся рабочих. Эти два случая подали повод к толкам не в пользу Робеспьера; подозревали, что он скоро начнет притеснять людей хуже католических попов и что того и гляди будет восстановлена инквизиция. Сознавая всю опасность подобных обвинений, Робеспьер поспешил сам обличить у якобинцев Маженти как аристократа, нанятого иноземцами, чтобы подорвать уважение к верованиям, принятым Конвентом; он даже настоял на предании его Революционному трибуналу. Наконец, пользуясь услугами своего полицейского бюро, Робеспьер распорядился арестовать всех членов революционного комитета Нераздельности.

Приближалась развязка, и членам Комитета общественного спасения, в особенности Бареру, хотелось помириться; но Робеспьер стал так требователен, что не было никакой возможности с ним поладить. Однажды вечером Барер, возвращаясь домой с одним из своих друзей, сказал ему: «Этот Робеспьер ненасытен! Пусть бы он требовал головы Тальена, Бурдона, Тюрио, Гюффруа, Ровера, Лекуэнтра, Паниса, Барраса или Дюбуа-Крансе, всей дантонистской клики; так ведь нет, подавай ему Дюваля, Одуэна, Леонара Бурдона, Бадье, Булана! Невозможно согласиться!» Примирение становилось невозможно; надо было идти напролом и принять борьбу. Однако ни один из противников Робеспьера не посмел бы взять на себя почин в этом деле. Члены комитетов ждали от него обличения; обреченные на гибель монтаньяры ждали, чтобы он потребовал их голов, все хотели не нападать, а обороняться – и были правы. Гораздо лучше было дать Робеспьеру начать сражение и скомпрометировать себя в глазах Конвента своими кровожадными требованиями. Тогда они сразу становились людьми, защищающими свою жизнь и даже жизнь других, так как нельзя было предвидеть пределов убийств, если дозволить еще хоть одно.

Всё было подготовлено, и первое движение началось у якобинцев 21 июля (3 термидора). В числе лиц, которым Робеспьер вполне доверял, был некто Сижас, состоявший при комиссии передвижения войск. Робеспьер и его партия были недовольны этой комиссией из-за того, что она выпроводила из Парижа один за другим множество канонирских отрядов и этим ослабила столичную армию. Однако он не смел упрекнуть ее в этом прямо. Сижас начал жаловаться на таинственность, которая будто бы сопровождает Пиля, руководителя этой комиссии, и всё, чего не смели говорить о Карно и Комитете общественного спасения, стали говорить о Пиле. Сижас доказывал, что остается одно только средство: обратиться к Конвенту с докладом против Пиля.

Другой якобинец принялся обличать одного из агентов Комитета общественной безопасности. Тогда заговорил Кутон. Он сказал, что надо брать выше и подать Конвенту адрес обо всех махинациях, снова угрожающих свободе. «Приглашаю вас, – сказал он, – представить Конвенту ваши соображения. Он непорочен, он не подчинится четырем или пяти злодеям. Что до меня, заявляю, что не подчинюсь им». Предложение Кутона было немедленно принято. Петицию тут же написали, она была одобрена 23 июля (5 термидора) и подана в Конвент.

Слог этой петиции был, как всегда, почтителен по форме, но повелителен в сущности. В ней говорилось, что якобинцы решились излить Конвенту озабоченность народа, повторялись неизменные витиеватые сетования против иноземцев и их сообщников, против системы снисхождения, против опасений, умышленно распускаемых с целью разъединить национальное представительство и прочее. Точных выводов не делали, но в общих выражениях утверждали: «Вы заставите трепетать изменников, плутов, интриганов; успокоите порядочных людей; поддержите согласие, в котором ваша сила; сохраните во всей его чистоте вероисповедание, служителем которого является каждый гражданин, а единственным обрядом стала добродетель. И народ, доверяясь вам, будет уважать и защищать своих представителей всегда». Нельзя было яснее сказать: вы сделаете всё, что предпишет вам Робеспьер, иначе не ждите ни уважения, ни защиты.

Петиция эта была выслушана в мрачном молчании и осталась без всякого ответа. Но по окончании чтения взошел на кафедру Дюбуа-Крансе и, не говоря ни о петиции, ни о якобинцах, стал жаловаться на бесконечные доносы и неприятности, которым он подвергается уже полгода, и на несправедливость, которой ему отплатили за его услуги отечеству. Затем он попросил Конвент поручить Комитету общественного спасения представить о нем доклад, хотя в этом комитете, прибавил он, находятся два его врага.

Конвент согласился на его просьбу, не сделав ни одного замечания, ни словом не нарушая гробового молчания. Барер занял место Дюбуа-Крансе на кафедре и прочел пространный доклад о сравнительном состоянии Франции в июле 1793-го и в июле 1794 года. Разница, несомненно, была громадной, и, сравнивая Францию, терзаемую одновременно роялизмом, федерализмом и войной с иноземцами, с Францией, побеждающей на всех границах и владеющей Нидерландами, нельзя было не принести благодарности правительству, совершившему такую перемену в течение одного года. Эти похвалы комитету были единственным оружием, которым Барер осмеливался, хоть и косвенно, нападать на Робеспьера; впрочем, он формально хвалил его в своем докладе. По поводу глухого волнения, преобладающего в последнее время, и неосторожных возгласов некоторых агитаторов, требовавших нового 31 мая, Барер заявил, что «представитель, пользующийся репутацией патриота, заслуженной пятилетними трудами, своими несокрушимыми правилами и преданностью идее независимости и свободы, с жаром опроверг эти контрреволюционные толки». Конвент выслушал и этот доклад и молча разошелся, ожидая какого-нибудь важного события. Депутаты безмолвно переглядывались и не смели объясниться или задать друг другу вопросы.

На следующий день, 26 июля (8 термидора), Робеспьер наконец решился произнести свою речь. Все его агенты находились в готовности, ждали Сен-Жюста. Робеспьера слушали в гробовом молчании.

«Граждане, – начинает он, – пусть другие рисуют вам приятные картины, я же намерен высказать полезные истины. Я не желаю оправдывать опасений, распространяемых коварством; напротив, хочу потушить, если это будет возможно, факел раздора одной силой истины. Я буду защищать перед вами вашу же оскорбленную власть и нарушенную свободу. Я буду защищать себя сам: вы этому не удивитесь». Затем Робеспьер представляет картину волнений, господствовавших с некоторого времени, опасений, распущенных в народе, замыслов против Конвента, приписываемых комитету и ему. «Мы! – восклицает он. – Чтобы мы напали на Конвент?! Да что же мы такое без него? Кто защищал его с опасностью для собственной жизни? Кто жертвовал собою, чтобы вырвать его из рук крамольников?» После стольких доказательств своей преданности он удивляется, как могли разойтись зловещие слухи. «Правда ли, – спрашивает он, – что по рукам ходят гнусные списки, в которых обозначено в качестве жертв известное число членов Конвента, и что эти списки выдаются за дело комитета и мое? Правда ли, что некоторые осмелились выдумать несуществующие заседания комитета, свирепые постановления и аресты, также вымышленные? Правда ли, что некоторых безукоризненных представителей старались уверить, будто их погибель – решенное дело? Правда ли, что вся эта ложь распущена с такой ловкостью и смелостью, что множество представителей не ночуют у себя дома? Да, это всё факты достоверные, и у Комитета общественного спасения имеются доказательства».