— Если это так, то это очень печально, — покачал головой отец Вайцежик.
С затаенным страхом в серых водянистых глазах Зоннефорд спросил:
— Святой отец, если Бог есть, а я не уверен в этом, но если все-таки Он существует, почему Он спас именно этого полицейского?
— Уинтон хороший человек, — ответил отец Вайцежик.
— Ну и что из того? Я видел, как умирали сотни хороших людей. Почему Он спас именно этого человека, а не кого-то другого? Почему Он не спасает других хороших людей?
Отец Вайцежик передвинулся вместе с креслом поближе к хирургу.
— Вы были откровенны со мной, доктор, и я отплачу вам той же монетой. За всем случившимся я чувствую конкретную силу. Она здесь, среди нас: это Дух Святой, вселившийся в Брендана... человека... священника, который первым пришел на помощь Толку в кафетерии.
— Но вы вряд ли пришли бы к такому заключению, не имея...
— Доказательства имеются. Брендан связан с еще одним чудом, — сказал отец Стефан. Не называя имени девочки, он поведал хирургу о ее чудесном выздоровлении.
Лицо Беннета Зоннефорда, однако, еще более помрачнело, когда он выслушал эту историю, что несколько огорчило отца Вайцежика, и он сказал:
— Доктор, может быть, я чего-то не понимаю, но мне кажется, у вас есть все основания радоваться. Вам выпала редкая удача, вы стали свидетелем настоящего чуда, творимого рукой Господа. — Он протянул доктору Зоннефорду руку, и тот охотно пожал ее. — Так скажите мне, Беннет, отчего вы приуныли?
Зоннефорд прокашлялся и сказал:
— Я родился и воспитывался как лютеранин, но вот уже двадцать пять лет я атеист. Но отныне...
— Я понимаю, — произнес отец Стефан. И, чрезвычайно довольный, он приступил к борьбе за душу Беннета Зоннефорда в его причудливо декорированном кабинете, даже не подозревая, что еще до конца этого дня от его эйфории не останется и следа и что он испытает горькое разочарование.
* * *
Рино, Невада
Зеб Ломак никогда не думал, что закончит жизнь самоубийством, да еще и на Рождество, но к этой ночи его мучения стали настолько невыносимыми, что он мечтал лишь об одном: скорее положить им конец. Он зарядил дробовик, положил его на грязный кухонный стол и поклялся, что нажмет на курок, если не сможет до полуночи отделаться от этой проклятой ерунды с Луной.
Его эксцентричное увлечение Луной началось позапрошлым летом, хотя сперва оно и казалось довольно невинным. В конце августа того года он вышел с банкой пива на задний двор своего маленького уютного домика и залюбовался вечерним небом. В середине сентября того же года он купил мощный телескоп и пару книг по астрономии.
Неожиданный интерес к звездам озадачил Зебедию: за все пятьдесят прожитых лет его ничто, кроме карт, особо не увлекало. Он искал удачи в Рино, Лейк-Тахо, Лас-Вегасе, маленьких городах вроде Элко или Булхед-Сити, играя в покер с туристами и местными заядлыми картежниками. Карты он не просто любил, он обожал их — сильнее, чем женщин, выпивку и еду. Деньги не имели для него большого значения, Зеб получал удовольствие от самой игры.
До тех пор, пока не купил телескоп и не спятил окончательно.
Первые два месяца он лишь просто любовался небом и почитывал книжки по астрономии; потом купил еще несколько книг, но все равно это оставалось для него развлечением в свободное от игры время. Но где-то перед прошлым Рождеством он охладел к звездам и не в шутку увлекся только одной Луной, после чего с ним стали происходить необъяснимые вещи. Новое хобби вскоре пленило его сильнее, чем карты, и ради него Зеб, случалось, даже отказывался от запланированного посещения казино. К февралю он рассматривал поверхность Луны каждую ночь, если небо не затягивали тучи. А к апрелю в его подборке книг о Луне насчитывалось уже около пятисот наименований, стены же и потолок спальни были оклеены цветными фотографиями Луны, вырезанными из журналов и газет. Он забросил карты и начал жить на сбережения: невинное увлечение Луной превратилось в наваждение.
В сентябре его коллекция книг выросла до полутора тысяч томов и уже с трудом помещалась в доме. Днем он либо читал о Луне, либо рассматривал ее изображения, сам не понимая, что находил в ее изрытой кратерами поверхности, которую изучил даже лучше, чем свои пять комнат. А по ночам он изучал спутницу Земли в телескоп, пока у него не начинало рябить в глазах.
До того как пасть жертвой безумного увлечения, Зеб Ломак был здоровым, поджарым и подвижным мужчиной. Но в последнее время он забросил гимнастику и стал есть все подряд: пирожные, мороженое, всяческие бутерброды — у него не хватало времени, чтобы приготовить настоящий обед. Дальше — больше. Луна уже не зачаровывала его, а вселяла беспокойство, наполняя не столько изумлением, сколько страхом, поэтому он постоянно был возбужден, его успокаивала лишь еда. Он обмяк, обрюзг, но сам не замечал происходящих с ним изменений.
В начале октября он думал о Луне постоянно, видел ее ночью во сне и повсюду натыкался на ее изображение. Теперь его обуяла идея оклеить фотографиями Луны весь дом, и он лихорадочно вырезал снимки из астрономических журналов, книг и газет, причем не только цветные, но и черно-белые. Как-то во время одной из редких прогулок он увидел огромный плакат со снимком лунной поверхности, сделанным астронавтами, и купил пятьдесят копий — как раз хватило на потолок и стены гостиной. Зеб также приклеил плакаты липкой лентой на окна, так что каждый дюйм комнаты, за исключением двери, был декорирован многократно повторяющимся видом. Он вынес из гостиной мебель, превратив ее в планетарий с неменяющейся экспозицией. Порой он ложился на пол и смотрел на окружающие его луны, испытывая одновременно благоговейный трепет и пронзительный страх, природу которого объяснить не мог.
Лежа вот так на полу в рождественскую ночь, окруженный со всех сторон изображением Луны, он вдруг заметил на одной из фотографий сделанную фломастером надпись, которой раньше не было. Поперек картинки было написано лишь одно слово: «Доминик». Он узнал свой почерк, но не мог вспомнить, чтобы наносил это имя на Луну. Потом его взгляд упал на другой плакат — на нем также имелась надпись, на этот раз другая: «Джинджер». Рядом он увидел еще одно имя — «Фэй», и еще одно — «Эрни». Зеб вскочил на ноги и принялся ходить по комнате, проверяя остальные плакаты, но ничего больше не обнаружил.
Мало того, что он не помнил, чтобы писал эти имена, он не мог припомнить никого из своих знакомых, кого бы так звали. Правда, он имел дело с двумя Эрни, но ни с одним из них не поддерживал отношений, и четко выписанные буквы этого имени на плакате были не меньшей загадкой, чем появление трех других. Но чем дольше всматривался Зеб в эти ровным счетом ничего не говорившие ему имена, тем острее ощущал беспокойство. У него возникло странное чувство, что на самом-то деле он все-таки знал этих людей и что они сыграли в его жизни чрезвычайно важную роль, более того, что его здоровье и жизнь самым тесным образом зависит от того, вспомнит он их или нет.