Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути - читать онлайн книгу. Автор: Захарий Френкель cтр.№ 179

Страница

Когда я замолчал, в водворившейся полной тишине начальник не в тоне официального решения или резолюции, а скорее в виде реплики на мои последние слова, но достаточно чётко сказал: «Вы свободны и получите возможность продолжать вашу профессорскую работу». Один из сидевших за мною «следователей», как раз тот, который с самого начала безжалостно избивал и истязал меня, предложил мне следовать за ним. Я полагал, что меня поведут обратно в камеру. Но, пройдя несколько переходов, он спустился по лестнице и передал меня тюремной страже, сделав какое-то указание. Меня привели в соседний коридор. Дойдя до последней двери в этом коридоре, сопровождавший меня приказал часовому открыть её. Меня впустили в совершенно неосвещённое помещение. Дверь за мною закрылась на засов. Я ощупью обошёл вдоль холодных обмёрзлых стен. По моему соображению, было уже 2 или 3 часа ночи, я был без пальто. Очень скоро сильно промёрз. Покрыться было нечем. От усталости хотелось прилечь или присесть. Мне стало ясно, что до утра мне не вынести холода, я неизбежно замёрзну в этом нетопленом карцере. Но ведь слова высокого начальника (Гоглидзе) пробудили у меня надежду, что меня должны освободить, а не заморозить в карцере. Я начал громко стучать в дверь. Часовой без брани объяснил мне, что до утренней смены он ничего не может сделать. Я требовал, просил его, чтобы он доложил старшему или кому-то из начальства, что меня по какому-то злому умыслу, против приказа главного начальника, заперли сюда. От холода у меня зуб на зуб не попадал. Часовой же настоятельно повторял, что он ничего сделать не может…

Я сел на пол, чтобы отдохнуть. От холода и отчаяния я громко выл. Опять стал стучать в дверь, до боли в кулаках. Мысль, что меня заморозят в отместку за мои показания, вызывала у меня какую-то стихийную решимость преодолеть создавшееся положение. Я поднялся и стал быстро ходить, чтобы согреться, и непрерывно, до полной усталости, делал гимнастические упражнения, повторяя их вновь после короткой передышки. Проходили часы. Собрав все силы, я продолжал свои движения для согревания.

Наконец застучали засовы двери, и новый часовой поставил передо мной кружку и чайник с кипятком. Ещё через час меня вывели «на прогулку», в узенький сектор, ярко освещённый утренним солнцем. Через полчаса мне принесли из камеры мой узелок с подушкой, одеялом, пальто и остатками хлеба и сахара. Мне дали возможность оправиться и умыться, а затем меня «с вещами», т. е. с узлом в моих руках повели в какое-то хорошо оборудованное помещение, в котором очень любезный молодой человек сообщил мне, что начальник госбезопасности поручил ему непосредственно доставить меня ко мне домой. Но для выхода из ДПЗ требуется выполнить ряд формальностей. Это займёт час-другой времени. Я могу располагать диваном, если хочу отдохнуть. Он любезно предложил мне помыться, выпить чашку кофе. Очень учтиво занимал меня разговором. Я подробно рассказал ему о проведённой мною ночи после беседы, на которой он, как оказалось, присутствовал, — в холодном сыром карцере, о моих физкультурных усилиях, чтобы не замёрзнуть. Я просил его передать начальству все эти «мелочи» и особенно дать указания «следователю», который назвал себя Леонтьевым, чтобы при допросах он отказался от своих приёмов плевать в лицо допрашиваемым.

Мне было, наконец, предложено расписаться в получении отобранных при аресте частей туалета, часов, очков и других предметов, а также подписать обязательство не разглашать ничего о том, что я видел и чему был свидетелем, находясь в ДПЗ. Мы вышли через коридор и вестибюль на Шпалерную улицу (улицу Воинова) и сели в ожидавшую у подъезда просторную машину.

Трудно, пожалуй, даже невозможно, передать чувства и мысли, охватившие меня при виде Невы, открывающихся с Литейного моста перспектив далёких набережных и обрамлявших их знакомых зданий, при взгляде на синеву небесного простора. В пути я попросил сидевшего рядом со мной любезного молодого человека оказать мне помощь в возвращении мне взятых у меня при обыске нескольких десятков толстых тетрадей моих дневников, которые мне нужны для пользования имеющимися в них библиографическими заметками и извлечениями, а также рукописей подготовленных к изданию Академией наук СССР моей книжки «Об удлинении жизни и активной старости». Я получил обещание, что эта просьба моя будет выполнена. Мы проехали в Лесное с Муринского проспекта по Б. Объездной улице и остановились у калитки на Васильевской улице. Навстречу мне выбежала первой к калитке Лёля. Девять месяцев назад перед этим она бежала за извозчиком, на котором меня увозили с «Полоски», посылая мне вдогонку полные тоски и горя ободрения и обнадёживания, и теперь она оказалась первым родным человеком, которого я увидел после многомесячного пребывания в «обители печали, боли и горя». Провожавший меня «любезный» молодой человек зашёл в дом, чтобы сдать меня непосредственно с рук на руки моей семье.

Был первый день Пасхи, на столе стояли куличи, яйца и пасха. Только большим усилием воли я сумел овладеть собою… Я рассказал о вызове ночью к начальнику Государственной безопасности и обо всём, что произошло после этого. Зиночка высказала предположение, не связан ли наступивший, наконец, благоприятный поворот в моей безотрадно тяжёлой участи с её письмом в ЦК партии, которое она не доверила почте, а в результате настойчивых попыток и усилий вручила лично одному из работников Секретариата ЦК. Она разыскала и показала мне оставшуюся у неё копию этого письма. Ознакомившись с содержанием письма, я не мог отрицать, что непосредственная правдивость его содержания, если оно действительно было прочитано кем-либо из ответственных и влиятельных работников, могла сыграть спасительную роль.

Привожу дословно это письмо:

«В ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВКП(б)

Товарищи! В ночь на 20-е июля 1938 г. арестован был мой отец, Захарий Григорьевич ФРЕНКЕЛЬ. Ему предъявлено обвинение, по словам ленинградского прокурора, в контрреволюционных действиях.

Этот арест такая невозможная ошибка и в то же время настолько жестокое оскорбление для моего отца — человека кристальной честности и всей душой, до совершенного, абсолютного слияния сроднившегося с нашей Советской Родиной и с нашей советской действительностью, — что я решила обратиться к Вам, товарищи. Помогите разъяснить ошибку, снимите жесточайше-порочащее обвинение с человека, всей своей семидесятилетней жизнью доказавшего, что для него честность, неподкупность, прямота, мужественная беспристрастность — есть сама его жизнь.

Помогите же и скорее, так как весь ужас ареста и подозрения в такой гнусности могут быть губительными для моего отца, ведь он стар и часто немощен, а удар слишком тяжёл. Представляю, как он — такой до сокровеннейшей глубины души правдивый и искренний — должен быть придавлен невыносимой, бесчеловечной тяжестью такого обвинения. Сама я давно кончила школу и ВУЗ, давно стала взрослой и рассматриваю и оцениваю отца совершенно объективно. Да и он, несомненно, настолько большой человек и настолько неповторимый, что никакой субъективности в оценке его быть не может. Он слишком глубок, самобытен, содержателен и до конца правдив всегда — так что даже отдалённая тень в его честности — кажется чудовищной ошибкой.

Именно только ошибкой может быть арест Захария Григорьевича. Потому то с такой надеждой жду, что Вы сможете это быстро разъяснить.

Страница