Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути - читать онлайн книгу. Автор: Захарий Френкель cтр.№ 178

Проходили первые месяцы наступившего 1939 года. После довольно длительного перерыва я был вновь вызван к «следователю». На этот раз по первому впечатлению мне показалось, что произошла какая-то большая перемена в порядках ведения следствия. Мне предложено было сесть. Новый «следователь» производил впечатление какого-то вышестоящего начальника. Он сказал, что у него имеются показания против меня не каких-нибудь мало разбирающихся в деле людей, а вполне уважаемых учёных, даже академиков, о том, что я вёл антисоветскую деятельность, и что лучше всего будет, если я сам подробно и самокритично об этом расскажу. Я ответил решительным категорическим заявлением, что никакой противосоветской деятельности я не вёл и никаких противосоветских высказываний нигде не делал. Что, напротив, добросовестно работал по выполнению задач, лежащих на мне, как на советском служащем и профессоре. Что решительно всё, что до сих пор предъявлялось мне на допросах, было совершенно бессмысленным измышлением. Один из следователей допрашивал меня о моих разговорах с академиком И. Ю. Крачковским, но я никогда не говорил с ним и совершенно с ним не знаком. Другой следователь (Леонтьев) бил меня по лицу и угрожал разбить мне голову, заставляя сообщить, кто привозил мне голубей, но я никогда никаких голубей не держал, и это измышление я, по совести, считаю бессмысленным бредом. Я утверждаю, что и новые обвинения, выдвигаемые теперь против меня, ложны.

Много часов подряд этот новый «следователь» повторял, что у него есть достоверные показания против меня, но я вновь и вновь повторял, что это какая-то вздорная клевета и измышление. В конце концов, следователь приказал мне стоять, пока я не сознаюсь, но, не добившись моих признаний, через несколько часов приказал увести меня в камеру.

Несколько дней спустя, ночью, я был вызван на «очную ставку». За большим столом сидели человек шесть. Меня вызвали к столу, и следователь задал мне вопрос, знаю ли я сидящего в кресле и с улыбкой смотревшего на меня человека. Я взглянул на знакомое мне лицо и узнал в нём профессора Вл. Як. Курбатова. На вопрос следователя я ответил, что хорошо знаю Курбатова по совместной работе в 1919–1930 гг. в Музее города. Очень ценю его книги по истории архитектуры Ленинграда и по парковому делу. По предложению следователя Вл. Як. Курбатов, приятно улыбаясь, стал подробно рассказывать, что в Учёном совете Музея города я и профессор Щупак часто выступали с критикой мер, предлагавшихся дирекцией, и что однажды в 1920 или 1921 г. я зашёл к нему летом в Павловске и просил разрешения остаться ночевать у него, так как в Петрограде идут по ночам аресты среди интеллигенции. Но он, Курбатов, якобы отказал мне. В Музее города, в Отделе, которым я заведовал, по словам Курбатова, я собирал всякого рода материалы, не подлежащие огласке, чтобы такими материалами могли пользоваться зарубежные посетители. На мой вопрос, какие же это были материалы и какие сведения из них можно было извлечь во вред нашему государству, Курбатов указал на огромный мясной музей им. Игнатьева. На предложенный мне руководившим «очной ставкой» следователем вопрос, подтверждаю ли я показания Курбатова и что я могу сказать по их поводу я без всякого раздражения ответил, что все эти показания являются каким-то совершенно неосмысленным бредом. Я, действительно, один-единственный раз был у Курбатова в 1920 или 1921 г. в Павловске, во время экскурсии по ознакомлению с художественными памятниками Павловского парка. Курбатова я считал знатоком истории парков и поинтересовался узнать его мнение, что заслуживает подробного ознакомления в этом парке. Но ни о каком «политическом убежище» я его не просил. Это плод какой-то больной фантазии, а что касается музея им. Игнатьева, то он состоял из прекрасно выполненных ещё в 1911–1913 гг. коллекций образцов мясных продуктов, употребляемых в народном питании. Эти коллекции остались от Всероссийской гигиенической выставки. А первоначально они были экспонированы в Русском павильоне Международной гигиенической выставки в Дрездене. В Музей города они были переданы по решению Ленгорисполкома. Только болезненно расстроенная фантазия могла связать с этими коллекциями муляжей по гигиене питания какие-то бредовые подозрения.

Тут по моему адресу посыпались со стороны следователей окрики, что я оскорбляю проф. Курбатова, что я за это буду подвергнут особому взысканию и пр. «Да что же это такое?» — с изумлением ответил я. — «Все вы вместе с проф. Курбатовым обрушиваетесь на меня, совершенно ни в чём не повинного; мне предъявляются какие-то измышленные обвинения, и никто меня не защищает от оскорбительных подозрений, а когда я добросовестно отвечаю, мне угрожают!»

Старший из следователей потребовал, чтобы я извинился перед Курбатовым. Я заявил, что в мои намерения не входило оскорблять Курбатова, и я могу лишь высказать сожаление, если мои выражения оказались для него обидными… Долго ещё тянулись эти тягостные пререкания. Наконец, мне дали подписать протокол «очной ставки», в который были занесены мои заявления и ответы. После этого старший следователь обратился ко мне с предложением проститься по-дружески с Курбатовым и подать ему руку. Я заявил, что форма прощания с этим человеком — моё личное дело, и идти к нему с рукопожатием я не считаю нужным, а заставлять меня никто не имеет права.

Приведённый в камеру, я долго не мог подавить своего волнения. На следующий день я опять был вызван к «следователю». Он встретил меня словами: «Ну что, вы теперь видите, что против вас имеются показания известных почтенных учёных?». С полной откровенностью я ответил: «Да ведь вы же сами видите всю несостоятельность показаний Курбатова против меня. Он большой знаток архитектуры и паркового дела и, может быть, хороший профессор коллоидной химии, но по своим общественно-политическим взглядам он не подымается выше уровня щедринской газеты „Чего изволите“. Ведь все его показания — это пустой ребяческий лепет». С тем я и был отправлен обратно в камеру.

Опять потянулись долгие дни и ночи жизни в нашей, всё ещё имевшей более сотни невольных жителей, камере, хотя скученность населения в ней заметно поредела. На время обо мне как будто опять забыли. Выносливость моего организма, по-видимому, стала падать. На руках и на груди появилась какая-то мелкая эксудативная сыпь, говорившая о расстройстве вазомоторной системы. Мои ближайшие соседи записали меня на приём к тюремному врачу. Я был отправлен вновь в больницу на Выборгской стороне. Здесь было несколько лучшее питание. Ежедневно я стал получать облучение кварцевой лампой. Недели через две сыпь исчезла, и меня вновь вернули в прежнюю камеру.

Как всегда, неожиданно ночью меня разбудили и повели на допрос. На этот раз по какому-то незнакомому коридору я был приведён в просторную комнату, посредине которой за отдельным столом сидел, по-видимому, какой-то высокий начальник, а с двух сторон, на поставленных рядами стульях, сидели несколько десятков лиц, среди которых я узнал некоторых «следователей», которые хорошо пригляделись мне во время проводимых ими допросов. Мне предложено было сесть на стул, на довольно значительном расстоянии от стола. После ряда предварительных анкетных вопросов начальник (о котором сидевший сзади меня тюремщик сказал мне, что допрос ведёт сам Гоглидзе ^[298]) спокойным ровным голосом спросил меня, в чём я обвиняюсь и в чём состоит моё дело. В таком же спокойном тоне я отвечал, что я по совести не знаю, за что меня арестовали и в чём меня обвиняют. При первом же допросе я заявил, что добросовестно работал, как профессор, во 2-м ЛМИ и в ГИДУВе, но меня за этот ответ допрашивавший меня следователь — указал я на него рукою — избил и требовал, чтобы я собственноручно написал подробно о моей антисоветской деятельности. Но я не занимался противосоветской деятельностью, поэтому, сколько меня затем ни били, сколько ни угрожали, ничего не мог сочинить такого, что удовлетворяло бы этого следователя. Потом несколько дней другой следователь (я указал рукой на него) заставлял долгим стоянием и побоями написать, кто и откуда привозил мне голубей в Лесное, где я проживаю. Но я никаких голубей не держал, никто ниоткуда мне их не привозил и потому никакими понуждениями желаемого ответа я дать не мог. Я рассказывал обо всём этом спокойно, точно рассказывал о каком-то сне, а не о горькой для меня действительности. Подробно и с таким же эпическим спокойствием рассказал я о допросе в подвале, об «очных ставках» и о последней из них — с профессором Курбатовым, и закончил словами: «Так толком я и не знаю, по какому обвинению я арестован. Но зато я твёрдо и безусловно знаю, что я честно и добросовестно выполнял все свои обязанности советского специалиста, профессора».