Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути - читать онлайн книгу. Автор: Захарий Френкель cтр.№ 168

Однако для меня несомненным был совершенно уже невероятный арест Б. Ф. Дидрихсона. Супруга его со страданием рассказала мне, как пришли к ним, произвели обыск, не нашли ничего предосудительного, но тем не менее арестовали и увели в БД, не предъявив никакого обвинения и не сказав вообще, за что и для чего. Борис Фёдорович был искренний почитатель Сталина, восхищался советскими успехами, с внутренним умилением говорил о великом переломе и социалистических достижениях, закрепляемых под сталинским руководством. Ещё более непостижимым стал столь же неожиданный арест директора 2-го Ленинградского медицинского института Вольфсона — преданного члена ВКП(б), с энтузиазмом проводившего всегда и все директивы партийных органов. Затем последовал арест заведующего Горздравотделом — спокойного, настойчивого партийного работника Богена. Говорили об аресте таких законопослушных профессоров ГИДУВа, как Велановский, Цукерштейн и др. Аресты и заключение в БД с каждым днём ширились и захватывали всё новые круги. Говорили, что берут и увозят в Большой Дом людей без всякой связи с их взглядами и деятельностью: директоров заводов и просто рядовых инженеров, профессоров и случайных научных сотрудников. Нельзя было ничего понять. Говорили, что все держат наготове чемодан со сменой белья, одеялом и подушкой на всякий случай. От природы я не беззаботный аркадский пастушок, я всегда жду всего худшего, но на этот раз у меня ни разу не проскользнула мысль, что беда может свалиться и на мою голову…

Я весь без остатка отдавался профессорской работе в рамках общих заданий и директив; со всею добросовестностью работал в Институте коммунального хозяйства по разработке вопросов санитарного благоустройства Ленинграда. В течение многих лет все мои сотрудники, ученики, как и все вышестоящие работники, видели мою преданность делу социалистического строительства и готовность без устали работать. Одинаково и директор НИИКХа И. М. Маврин, и директор ГИДУВа Н. А. Виноградов, мой бывший ученик по 2-му ЛМИ, близко видевшие и знавшие мою работу, ценили не только мои знания, но и мою заинтересованность в успехе социалистического строительства.

Летом 1938 г. Любовь Карповна с моей старшей дочерью Зиной и внучкой Любочкой были в Крыму для обеспечения противотуберкулёзного лечения, в особенности Любочке. Возвращаясь после рабочего дня на «Полоску», я после короткого послеобеденного отдыха по многу часов отдавался работам в саду и огороде. Всё домашнее хозяйство вела оставшаяся со мной на «Полоске» моя младшая дочь Лёля. В конце июля и затем в августе в Ленинграде стояла невыносимая жара. Воскресенье я обычно проводил в Пушкине у Екатерины Ильиничны, совершая прогулки по паркам и в окрестностях с Иликом. Как-то после лекции очередному циклу санитарных врачей в ГИДУВе в конце июля я торопился на трамвае по Кирочной улице, чтобы пересесть у Литейного на автобус к Витебскому вокзалу. Я обратил внимание, что при попытке выйти из трамвая меня сильно зажали со всех сторон несколько вскочивших через переднюю площадку молодых людей, которые затем, оттолкнув меня в дверь вагона, сами в вагон не вошли. Когда я затем хотел посмотреть на часы, чтобы проверить, не опаздываю ли я к поезду, оказалось, что петля моего жилета, через которую было продето кольцо цепочки от часов, прорезана и ни часов, ни массивной цепочки не было. В течение многих десятилетий была у меня привычка так, по-старому, носить часы. Самые часы были мне дороги как подарок, сделанный в память первого пребывания нашего за границей. Мне сразу стала ясна вся процедура ограбления у меня часов. Я вспомнил, что когда я поднялся, чтобы выйти через переднюю площадку, сидевшие подле меня развязные молодые люди быстро устремились к выходу через заднюю дверь. Это именно они вскочили при остановке вагона на переднюю площадку, зажали меня, проталкивая народ в вагон, успели прорезать петлю, захватить часы и быстро скрылись за углом Литейного проспекта.

У меня нет пристрастия к вещам, но эта потеря сильно испортила мне настроение. Вернувшись в понедельник с работы на «Полоску», я принялся проверять себя, не забыл ли я часы, уезжая в субботу. Их, конечно, ни на столе, ни в ящиках не оказалось. В то время, как я всё ещё был занят поисками, в комнату вошёл какой-то человек в сопровождении двух других. Он предъявил приказ об обыске у меня и о моём аресте. Обыск он производил в высшей степени поверхностно. Очень мало интересовался бумагами, тетрадями, папками, взял мой паспорт и предложил следовать за ним. Я понимал злую мою участь. Моя самоотверженная милая Лёля твёрдо и настойчиво пререкалась с посланцем Большого Дома, старалась потом влить хоть луч надежды в моё сознание, трогательно ободряла меня, следуя долго за извозчиком, на котором меня увозили. Никогда не забыть этих минут расставания 20 июля 1938 г., когда я покинул Лёлю одну на «Полоске».

В Большой Дом меня ввели со Шпалерной улицы в отделение, где под охраной тюремной стражи ожидало уже несколько таких же, как и я, постигнутых злым жребием. У стола снимал оттиски пальцев приставленный к этому делу распорядитель. Он подозвал меня грубым окриком, после изъятия у меня из карманов всего, что там было (кроме носового платка) и составления описи, в которую были внесены и отобранные у меня очки, срезал все пуговицы от пиджака и брюк, так что штаны мне пришлось поддерживать рукой; выдернул из ботинок шнурки и заставил меня сделать оттиск пальца на особом, покрытом печатной краской, листке.

Обращение его со мною вызвало у меня воспоминание о работе бойцов в зале для убоя скота. Ему совершенно безразличны были всякие мои чувства и недоумение от неожиданности совершаемых со мною и моим туалетом процедур. Затем я был поставлен в один из стоявших у стены фанерных шкапов. Дверь шкапа захлопнули. На все мои вопросы следовал окрик: «Жди!». Прошло мучительно долгое время (более часа), я изнывал от жажды и жары. Наконец дверь шкапа отомкнули и тюремный страж, предшествуемый тем самым чином, который привёз меня из дому, провёл меня по лестницам и коридорам к камере, в которую я был помещён.

Камера была переполнена заключёнными, стоявшими тесными группами вокруг столов и сидевшими вплотную друг к другу на скамьях вдоль стен. Было невыносимо душно. Казалось, что в этой давке и сутолоке нельзя прожить и часу, и я бы не мог поверить никому, что в этих условиях протянутся дни и ночи моей жизни в течение восьми нескончаемо длившихся месяцев моего существования, полного невообразимых мучений и растаптывания последних намёков на человеческое достоинство.

Лязг железных засовов и замков тяжёлой двери стих, и я с моим небольшим тюком (подушка, лёгкое одеяло и летнее пальто, смена белья и кусок хлеба) ^[291] остался стоять, за неимением места, где бы можно было сесть, окружённый задававшими мне самые различные вопросы моими собратьями по несчастью. Их всех интересовало, что пишут в газетах, что делается в институтах, знают ли, что здесь бьют неповинных людей. Один из говоривших при этом успокоительно добавил: «Ну, вас-то, конечно, бить и калечить при допросе не будут, ведь вы уже старик (мне было 69 лет), да ещё и профессор, хотя заявляли другие — в соседней камере сидит профессор уже 73-летний, а его бьют, это — как кого».