Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути - читать онлайн книгу. Автор: Захарий Френкель cтр.№ 105

Первая наша остановка на ночлег после перехода границы была в немецком городке Илово (Восточная Пруссия), километрах в десяти за нашей границей. Город был совершенно пуст. Никаких разрушений, никаких следов войны. Чистые улицы и дворы. Аккуратные, точно новые дома. Трёхэтажное школьное здание с благоустроенным школьным двором и садом. И ни одной души местного населения. По городу были развешены распоряжения немецкого командования — всем без исключения жителям покинуть город, не увозя с собой никакого имущества, к 2 часам дня, а мы вошли в город часов в 7. В домах на столах оставалась обеденная посуда. В печах стояли кастрюли с неостывшей пищей. Приказ о немедленном оставлении города был дан внезапно и выполнен с точностью.

Осмотрев несколько домов и дворов, мы выбрали для ночлега школьное здание. Врачи разместились в жилых комнатах нижнего этажа с отдельным лестничным ходом, обставленных уютной мягкой мебелью и комнатными цветами. Для ночлега команды отведены были классные комнаты. Школьные парты оставались составленными в глубине классов, а на полу была навалена солома. Пока я распределял помещения в нижнем этаже, я увидел, как из окон верхнего этажа полетели разные предметы: чучела птиц, витрины, приборы. Я бросился наверх и увидел, как с десяток солдат с каким-то диким азартом ломают мебель, рвут показательные таблицы, разбивают приборы, топчут гербарии, выбрасывают в окна чучела. Это был какой-то бешеный экстаз разрушения. Не действовали мои призывы к совести, к разуму, к стыду этих призванных из запаса и, следовательно, не молодых уже людей, одетых в солдатскую форму. «Смирно! Стройся!» — закричал я. Рефлекторно, реагируя только на эту команду, люди остановились в ряд подле меня. Стараясь быть особенно доходчивым, я объяснил недопустимость хулиганского разрушения научных наглядных пособий, которые могли бы с пользой служить просветительным целям. «Понимаете, какой позор падёт на русских воинов от вашего бессмысленного буйства?» — «Так точно, Ваше Высокоблагородие!». Но, не успел я спуститься вниз, как из окон третьего этажа вновь посыпались обрывки, обломки и куски музейных наглядных пособий и слышался звон разбитого стекла. Только утром мне стала ясна причина буйства, до этого дня очень дисциплинированных и тихих людей. В немецких пустых квартирах они нашли алкогольные напитки и без всякого удержу успели напиться допьяна.

Поздно вечером, когда я устраивался спать на диване в одной из комнат квартиры учительницы, я вдруг явственно услышал придавленные стоны из-под кровати за ширмой. Хотя раньше, чем разводить нас по комнатам, квартирьер тщательно осматривал с солдатами все закоулки, тем не менее, я вызвал дежурного дневального и попросил посмотреть под кроватью за ширмой, откуда неслись стоны. Там оказалась забившаяся в самый угол собака. Солдаты весело смеялись, вытаскивая её из-под кровати. Мопс только жалобно стонал, из глаз его катились слёзы. Я приготовил еду, ласково угощая его. Он не прикасался к пище, продолжая мрачно скулить. Вся его поза и вид выражали безутешное горе и такое отчаяние, какое доступно только глубоко чувствующим людям. В письмах с фронта к моей тогда одиннадцатилетней дочери Лёле ^[192] я рассказывал о разных типах собак, которых я наблюдал во время похода, описал я и этого мрачного меланхолика мопса. Это был исключительно ярко выраженный образец собаки с сильными тормозными реакциями. Даже самый сильный «безусловный» пищевой рефлекс при виде придвинутой к его морде мясной еды не мог преодолеть овладевшей им тормозной реакции, вызванной непосредственным горем и тоской по покинувшей его хозяйке.

Ярким контрастом с этой съёжившейся и окаменевшей от жизненной катастрофы собакой была дворняжка, приставшая накануне к одной из повозок нашей роты носильщиков. Мы проходили мимо совершенно уничтоженной польской деревни. Торчали только оставшиеся от печей стояки дымовых труб. Откуда-то выбежала с лаем поджарая собачонка. Ездовой поманил её куском хлеба. Она весело вскочила на козлы, виляла хвостом, лизала нового хозяина, а когда мы остановились на привале, она уже рьяно охраняла его, ласкалась, точно долгие годы, а не несколько лишь часов жила с ним. Это был тип легкомысленного сангвиника, не особо задумывающегося над бедой и легко переходящего к новому безмятежному настроению. Эта собака напоминала мне гоголевского Ноздрёва.

В Илове мы простояли два дня. Этот приграничный посёлок очень мало походил на польские сёла и небольшие города типа Млавы, где мы стояли до перехода через границу. Там нигде не было мощёных улиц, не было тротуаров. Смешно было и думать о водопроводе и канализации. Ночуя в семье польского хлебороба, я страдал от того, что не было при этом неплохом в целом доме никакой уборной. Когда утром я вышел в поисках уборной, я с изумлением увидел, что в сенях (без настила и пола) в углу было несколько куч испражнений. Хозяйка убирала их лопатой и выносила за дом на грядку, а угол засыпала свежей землёй и песком.

В Илове же дома были городского типа, с палисадниками, с проведённой в них водой. Проезд на улице был шоссирован, а пешеходные полосы имели вид удобных аккуратных набивных тротуаров с обсадкой деревьями. В школе была очень чисто содержимая дворовая уборная; подставной плоский ящик выдвигался, как на рельсах, на деревянных брусках. В него засыпали торф, запас которого хранился тут же, под навесом. Ящик опорожнялся на вскопанные, подготовленные для посадки грядки в школьном саду. Вокруг ящика не видно было ни грязи, ни луж. Можно сказать, всё поражало аккуратностью и чистотой, которая, очевидно, воспитывала привычку к чистоте и у школьников.

Из Илова мы двинулись по хорошему приграничному прусскому шоссе в Сольдау, откуда немецкие войска отступили неожиданно, при первом же натиске нашей дивизии и полка казачьей кавалерии. Шоссе было обсажено фруктовыми деревьями. С досадой видел я, как ехавший рысью по обочине кавалерист с ловкостью упражнялся в том, что шашкой, не замедляя бега лошади, рассекал один за другим молодые стволы деревьев.

Перед нами по этой дороге прошли уже пехотные полки, преследовавшие отступающего противника. Глухое чувство возмущения против немцев, разоривших наши польские деревни, стихийно проявлялось у наших солдат. Вот, по дороге — усадьба, рядом с нею у шоссе пивная и буфет. Мебель не увезена из домов. Проходя мимо, солдаты забегают в помещения, со звоном и громом разбивают зеркала, прилавки, ломают бесцельно мебель. Где-то в сарайчике осталась откормленная свинья. Догоняя ушедшую вперёд роту, два солдата тащат наспех отрезанные свиные окорока.

Впервые перед глазами обнажается до конца подноготная военных будней. Перед самым Сольдау мост через реку оказался взорванным. В короткий срок шедшие впереди нас солдаты соорудили переход через речушку, использовав для этого пять-шесть срубленных придорожных старых тополей. Перед этим самодельным мостом — большой затор людей, повозок, солдатских кухонь и пр. И удивительно: когда неделю спустя мы отступали под сильным артиллерийским обстрелом из Сольдау, переправа через речку оставалась в прежнем виде! Технические и сапёрные части в царской армии стояли на низком уровне, вернее, я их нигде ни разу не видел, следов их деятельности не было заметно.