Холм псов - читать онлайн книгу. Автор: Якуб Жульчик cтр.№ 147

(она испугалась, он пьян был и плакал, еще и плакал)

Имела к этому жилку. Всю жизнь. Филипп говорил, что и женился на ней именно потому, что она умеет готовить. Все делала прекрасно, супы, сдобу, мясо, рыбу, пирожки, все, и при мысли о том, что все она прекрасно делает, ей всегда становилось хорошо на душе. Почти хорошо.

(уже пару лет прошло с того времени, как Мацюсь пришел к ним и ел пирог, а она помнила до сегодняшнего дня)

(мамочка, я уже не вынесу, я этого не вынесу, сказал сыночек любимый, а она миг уговаривала себя, что он говорит о разводе с Патрицией)

Все закончено. Она осталась сама. Сидит на кухне. Закуривает. Осматривается.

(она думала, что это он о Патриции, был пьяным, ходил и выл, не было Филиппа, у этой шлюхи сидел, а Марек ходил и выл, сыночек ее любимый, мамочка любимая, я этого не вынесу, а она знала)

Видит, что все – пусто. Видит, что никого нет. Нет Филиппа. Нет Марека. Есть только она. Страшно. Отвратительно.

(мамочка любимая, плакал Маречек, я не могу, я не могу, мамочка, я уже не могу, сядь, радость, ну что, ну что, я уже не могу, мамочка, я должен кому-то сказать, что я сделал, что отец сделал, я должен сказать)

Вся посуда. Все кастрюли. Все сковородки. Вилки, ложки. Никто их уже никогда не использует.

(отец все замел под ковер)

(отец живет, словно ничего не случилось)

(словно я никогда этого не делал, мамочка, мамуленька, любимая мамочка)

Господи боже, даже на войне женщины не переживали того, что чувствует она.

(я пытаюсь что-то сказать, а он перестает говорить, а я уже не могу выдержать)

Сжечь все это – лучше всего.

(я должен тебе все рассказать, это плохо, это страшно, мамочка)

Весь город пустить с дымом, при случае. От ее дома загорелись бы и все остальные.

(мамочка, маменька, мамуленька)

(что же мы наделали)

(мы сделали)

(я сделал)

Вчера ей снова снился черный поток. А потом огонь. Зарево.

(я сделал) (мы сделали) (я сделал) (все хорошо, Марек)

Огонь, в котором все сгорает. Весь Зыборк.

(уже хорошо, сыночек любимый)

И только она осталась живой. И никого больше.

(что я должен сделать, мамочка)

Чтобы я могла смотреть. Чтобы должна была смотреть.

(молиться, сыночек, Господу Богу)

Так как сейчас, в этой кухне, осталась она одна, навсегда. В наказание.

(молиться)

Чтобы мне пришлось смотреть.

Чтобы смотреть.

– Мы выиграли, – говорю я. – Ты выиграл, – сразу же поправляю себя.

– Мы выиграли, – вздыхает отец.

Отец выглядит как в обычный воскресный день, словно бы только что встал от телевизора во время перерыва матча, решил сделать себе чай или бутерброд. На нем хлопковые спортивки, шлепанцы, чистые белые носки фротте – мы принесли ему комплект таких на последнем свидании. Я снова вижу выстиранную футболку с гербом Зыборка, которая обтягивает его большие, жилистые лапы как полиэтилен.

Мы все сидим на пластиковых офисных креслах. Он вертится, словно ему неудобно. Мужик за столиком рядом, худой и лысый, с резкими чертами лица и в потрепанной одежде что-то тихо говорит полной женщине, так тихо, что той приходится читать у него по губам. Выглядит он немного как Пыздра из «Яношика» ^[114]. Когда говорит, легонько и мягко шевелит пальцами, словно играя на невидимом инструменте.

– Как Рокки? – спрашивает отец.

– Рокки хорошо, по крайней мере, перестал мочиться, – отвечаю я.

– Но теперь на всех лает. Даже в доме. Сдуреть можно, – говорит Агата.

– Справляешься? – спрашивает отец.

– Ольчак порой не слышит, что я ему говорю, – Агата бледно улыбается, отец пожимает ей руку. Кажется, она измазала себе веки углем; с того времени, как занялась пекарней, она практически не спит.

– Так говори громче, – отец целует ей ладонь и еще сильнее пожимает.

Некоторое время они изучают друг друга, сперва словно осматривают лица, замечая морщинки, и только потом смотрят друг другу в глаза, и тогда мне кажется, что они что-то говорят себе без слов, что одним морганием, движениями зрачков дают себе некие знаки.

Наконец они вырываются из этого, словно нельзя, чтобы они впали в это забытье на дольше; отец отпускает ладонь Агаты, направляет взгляд снова на стол.

– Сколько человек проголосовало? – спрашивает отец.

– Больше двух тысяч, – отвечаю я.

– Очередь была от входа в школу до самого магазина, – сложно сказать, гордится ли этим Агата. Просто передает ему факты.

– Наверняка они уже внесли протест в суд, насчет законности референдума, – отец чешет голову, осматривает зал, перехватывает несколько взглядов людей, которые сидят за другими столиками. – Внесут протест, суд пару месяцев станет рассматривать, даже если признает законность, то, пока закончится, случится еще многое.

Из этого зала его заберут в камеру. Там он сидит еще с восьмью людьми. Несколько ботает по фене. Отец над этим смеется. Смеялся, когда рассказывал мне о разных словах, которые те используют. Говорит, что преступники – дебилы, даже кто сидит за тяжелые (один мужик из его камеры живьем закопал жену и ее любовника). Не испытывает к ним никакого уважения. Знает, что сильнее всех их. Сказал им, что он никакой не бандит, но если они к нему подойдут, то поубивает их голыми руками. Рассказывал нам об этом без тени улыбки, глядя в стену, словно то, что он говорит, читал с экрана подсказки.

Не захотел находиться в тюремной больнице. Вычеркнул из головы, что у него был инфаркт и операция. На каждый вопрос о здоровье отвечал, что чувствует себя прекрасно, и словно в доказательство напрягал все мышцы, показывал, что тело его работает безукоризненно, как хорошо смазанная машина.

Первое судебное слушанье будет только через три месяца. Сперва он получил государственного адвоката, но Юстина упросила нашего знакомого из Варшавы, Марка, чтобы тот взялся за дело pro bono. Я никогда его не любил, как и отец тоже не полюбил этого гея-интеллектуала с масляным голосом и шуточками на любую тему; отец говорил о нем с таким выражением лица, словно одним махом выпил полбутылки уксуса. Факт, благодаря Марку на свободе оставались люди, которые и правда приказывали кого-то убить или вывезти несколько десятков миллионов злотых. И при этом прекрасно себя чувствовали. Потому и отец не стал отказываться, хотя повторял, что Марек – это попугай богатых бандитов, а он не богатый человек – и не бандит.