— Ну, пять, — говорю, — а может, и десять.
Отец снял с руки часы и положил их на стол.
— Снимай штаны. И рубашку снимай, и ботинки. Ложись на кушетку.
«Вот еще, — думаю, — интересно. В комнате свет горит. По телевизору оперу какую-то показывают… А я как полоумный должен штаны снимать и ложиться».
Хотел я сказать, что не нужно мне никаких лишних минут, но вспомнил про мопед и не стал спорить. Разделся, покидал одежду на стул и лег.
— Да не так, — говорит отец. — Ты стул рядом поставь. Штаны на спинку повесь так, чтобы в них ноги сами прыгнули. И рубашку сложи, чтобы не искать, где рукава, где ворот. Ботинки рядышком поставь около стула, расшнуруй их как следует. Вот теперь ложись. А теперь пошел!
Я вскочил, стал одеваться. Отец на часы смотрит, даже звук в телевизоре выключил, чтобы считать не мешал. Я штаны натягиваю и смотрю, как на экране артисты рот разевают, будто рыбы.
— Девяносто секунд, — говорит отец. — Полторы минуты — вот сколько тебе на одевание требуется. Давай дальше.
— Умываться, что ли?
— А ты в школу грязный ходишь или как?
— Да нет, — говорю я. — Сейчас-то умываться, или ты так рассчитаешь?
— Умывайся.
Пошел я на кухню. Там мать у плиты еще возится, корове запарку готовит. Я сунулся к рукомойнику, а она спрашивает:
— Что это тебя с вечера на умывание потянуло?
— А что, нельзя?
— Да так… — усмехнулась мать. — Впервые замечаю.
— Мало ли что впервые бывает, — говорю я. — У нас вон в магазине мопеды привезли, тоже впервые…
— О мопеде ты и не мечтай. Пойди лучше корове пойло отнеси.
— Некогда, — говорю, — я математикой занимаюсь. Пускай Людка отнесет.
— Ей тоже некогда, — сердито говорит мать, — она в носу ковыряет.
Людка, конечно, в носу не ковыряла, но сидела у окна и лбом в стекло уперлась, как статуя. Мечтала, наверное, о сапожках или о женихе своем лохматом. Она недавно курсы какие-то закончила кулинарные и теперь целыми днями на диване валяется — мечтает: куда ее на работу направят? Делать она ничего не делает, но замечаний жутко не любит, потому что считает себя страшно взрослой.
— И не стыдно тебе, мама, — говорит Людка. — Я же тебя не оскорбляю!
Мать как шваркнет тряпкой о плиту.
— Ах, вот как! Еще бы тебе меня оскорблять! А что у матери руки отваливаются, а ты пальцем не шевельнешь — это как понимать?
Я увидел, что такое дело начинается, и стал потихоньку выползать из кухни. Матери под горячую руку лучше не попадаться, тогда уж мопед может точно сгореть.
— Что ты так долго? — спросил отец. — Три минуты. Неужели и зубы чистил?
— Нет, — говорю, — это Людке там сейчас зубы чистят. А я с мамой разговаривал. Ты скинь две минуты.
— Две много. Одну скину. Дальше поехали.
— Учебники собирать? Тетради?
— Ноль минут тебе на это дело. Все должно быть с вечера собрано. Теперь — завтракать.
Только я подумал, как это я сейчас буду завтракать, если недавно поужинал, из-за двери послышался шум. Слов полностью не слыхать, но кое-что разобрать можно. Мать на Людку кричит: «Кобыла ленивая!», а Людка что-то насчет того, что из дому уйдет.
Отец молчит, слушает. Потом спрашивает:
— Что они там не поделили?
— Людка ведро корове не понесла.
— А почему не понесла?
— Что ты, Людку не знаешь?
Отец вздохнул:
— Что с ней творится — не пойму. Как она на эти курсы поездила — не узнать девку. Грубит, своевольничает… Ни лаской ее не взять, ни сказкой, ни с какого боку не подойти.
Я говорю:
— Курсы тут ни при чем. Знаешь, она из-за чего психует? Она со своим женихом лохматым поссорилась.
— Это с кем же?
— Женькой Спиридоновым.
— До жениха-то ему — как мне до министра!
— А все равно из-за него.
— Ну, а родители тут при чем?
— Пап, — говорю я, — почему ты меня спрашиваешь?
Отец почему-то вдруг разозлился:
— А кого же мне спрашивать, как не вас?! Ты вон тоже через год лохмотья на башке отрастишь и будешь на меня поплевывать. Может, ты и сейчас… Может, ты говоришь одно, а сам думаешь: дурак у меня отец, несет всякую ахинею про часы да минуты… А мне его слова — фьють. Все вы теперь одинаковые! Думаешь ведь, скажи честно? Думаешь, что я глупее тебя?
Тут и я разозлился. Я взял и заорал:
— Нет, не думаю!
Отец посмотрел на меня с удивлением и вдруг засмеялся:
— Хорошо ты на меня заорал. Очень искренне. Теперь верю, что не думаешь.
Злость у меня еще не прошла, я и говорю:
— Тогда я на тебя всегда орать буду.
Отец смеется:
— Ладно, не пыхти. Проехали уже. Давай расчеты кончать. Пятнадцать минут тебе на завтрак хватит?
— Хватит!
— Ну, и до школы — десять минут, если волоком тащиться. Десять плюс пятнадцать… А там две и полторы минуты… Считай — полчаса. Ставь будильник на половину девятого и дрыхни полчаса лишних. Вот что значит расчет и организация времени. Понял?
— Понял, — говорю, — только мама все равно будильник на восемь поставит.
— Это мы уладим, — говорит отец. — Давай звук вруби, будем телевизор смотреть.
По телевизору уже показывали фигурное катание. Не люблю я его смотреть. Катаются и катаются. То ли дело — хоккей. Сидишь и ждешь, когда шайбу забьют. Самое интересное, когда шайбу эту повторяют: медленно, медленно — игроки будто плавают или по Луне ходят. А то — о борт кого-нибудь треснут. Или подерутся. Тогда совсем хорошо. А фигурное интересно только когда падают. Но падают они редко.
Надоело мне это фигурное до смерти. Но приходится смотреть, раз показывают.
Ждал я, ждал, когда кто-нибудь упадет, да так и не дождался. Пошел спать.
Прохожу через кухню. Людка и мама сидят за столом. У Людки глаза зареванные, но вид довольный. И мать на нее смотрит как-то так, что мне не понравилось. То есть смотрит она хорошо, и вот это как раз плохо. Вид у нее был такой, будто они о чем-то договорились. А о чем Людка может договориться — известно.
Выревела, кажется, Людка свои сапожки.
Если Людке сапожки, то я без мопеда.
А задают жутко много…
Осенью у нас жутко скучно.