Золото твоих глаз, небо её кудрей - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Харитонов cтр.№ 73

Тогда как же, спросите вы? А вот как: он попал под лошадь. Отчего с ним приключилось лёгкое сотрясение мозга.

Но лучше всё-таки по порядку. Оно как-то и правильнее, да.

Четырнадцатого числа Карабас объявил о временном закрытии театра и переселении на зимние квартиры. На закономерный вопрос Арле — «доколе?» — раввин мрачно сказал «завтра узнаем». Так и вышло: пятнадцатого на всех столбах висело губернаторское постановление — в связи с тяжёлыми погодными условиями береговая полоса объявлялась для граждан Директории закрытой. До самого Нового Года — а точнее, до тридцать первого. Карабас это оценил как жест в свою сторону: новогоднее представление они, значит, устроить могли бы.

В этот же день раввин получил несколько предложений насчёт частных выступлений в кое-каких тихих уголках. Выкупить заранее новогодние билеты тоже нашлись охотники. Карабас, однако, решил взять паузу. Имущество переправил на склад, электорат разместил в эргастуле в Измайлово, а сам со всей командой вселился в «Интурист» на Настасьинском. Что характерно, себе раввин взял роскошный двухместный номер, почему-то конский. Остальных он безжалостно запихнул в инсект-холл , так что Напси пришлось спать в кормушке для жужелиц. Впрочем, недолго: буквально на следующий день он познакомился с молодой одинокой волчицей и ночевать стал в её номере. Что касается Арлекина, его стремительно ангажировал состоятельный козлотур. Так что Пьеро остался в одиночестве — чем, впрочем, ничуть не отяготился. Более того: его тяга к бухлу и наркоте почему-то резко ослабела. Ради прикола Пьеро решил попробовать какое-то время не жрать и не закидываться. Выяснилось, что по первости это даже и неплохо. Во всяком случае, для творчества ему хватало и своей дури.

И вот сегодня с утра Пьеро в состоянии лёгкой творческой невменяемости фланировал по улице Горького . Час был ранний, прохожих мало, так что поэт спокойно дрейфовал от скамейки к скамейке, держа курс на кондитерскую (на чистяках его обычно пробивало на сладкое). Сочиняя элегию . И только-только подобрал сногсшибательную рифму к слову «гладиолус», как что-то больно ударило его в спину, швырнуло, шмякнуло оземь. Чик, бряк, свет выключился.

В себя он пришёл в гостинице. Жалкий, потный, с туманом в голове и дрожью в членах, в кое-как напяленной пижаме, он лежал в карабасовом номере на боку, как неповапленный гроб. Арлекин же твёрдою рукою заправлял ему в рот горячий толстый носик чайника.

Глотая сладкую заварку, стукнутый поэт узнавал подробности случившегося. Смяла его старая, горбоносая кладрубская кобыла , тащившая тильбюри с саранчеллой. Похоже, лошадь оказалась в зоне действия эмо-поля Пьеро. Ибо её охватило возвышенное настроение и она попиздюхала прямо по тротуару. Пьеро она заметила, но сочла его слишком ничтожным по сравнению с открывшимся ей величием Вселенной (это выяснил Карабас, явившийся на место происшествия лично и покопавшийся во всех головах). Пострадали в итоге все. Саранчелла выпала из коляски и поцарапала лакированное надкрылье. Глупая кобыла сломала ногу о тумбу. Колесом задавило чьего-то бэтмена, спавшего на тротуаре. А Пьеро ударился головой.

Всё это поэта не утешило ничуточки. С ним случилась беда непоправимая: он забыл найденную им сногсшибательную рифму к слову «гладиолус» . Попытки воскресить её в памяти приводили к таким приступам головной боли, что поэту пришлось их оставить. Теперь о лежал лицом к стене и тихонечко скулил, оплакивая утраченное.

Но время лечит всё. Шершавым своим языком лижет, лижет оно наши души, исцеляя раны и струпья, царапины и злые гематомы. Зализало оно и ссадину на пьерячьей душеньке. Так что, перестрадав день, к ночи поэт уже не оплакивал проёбанную рифму, а просто лежал в тишине на холодке. И плакал уже не от полноты чувств, а от скуки. Слёзы текли из глаз — и это хоть как-то развлекало поэта, ни к чему более не способному… Очень похожие слёзы текли и по оконному стеклу — на улице накрапывал зимний дождь.

Мало-помалу поэт впал в мечтательную меланхолию. Ему виделась Мальвину, как та сидит себе одна у растопертого окна, вся такая раскудрявая, и лустопёрдает семки, как жареные жирные звёздочки. В этот противоречивый и в чём-то гротескный образ сами собою вплетались медленные, томные звуки банджо.

— А ночь лунявая, луня-а-авая, — это, оказывается, пел в соседнй комнате Напси, цепляя когтями за струны. Звукоизоляция в номере, похоже, отсутствовала. — Звездец на небе понавтыкано, атмосфера в воздухе бовтаецца… А я мазями намазюкалась и пудрями напудрюкалась, пику намалявила и в теандер зыбралася…

Пьеро против воли прислушался. Стихи он игнорировать не мог в принципе — даже такие.

— А это ещё что за дурнопесня? — всплыл в воздух тяжёлый, как свинцовый дирижабль, бас Карабаса.

— Не знаю, — вздохнул Напси, — из калуши что-то… Шеф, дальше петь? Или, может, другое что-то? Вот «Безаман дитташ», очень душевная. Рэпчик ещё вспомнил классный. Конкретная телега про любовь и про секс…

— Только не рэпчик ! — Карабас недовольно фыркнул. — Давай уж ладно ночь фунявую…

— Как скажете, — легко согласился пёсик и продолжил:

— Вдруг калитка заскрыпела, чья-то харя там застрэла, вся в маляновом пальте, с пепердавкою во рте, портахвелем подмахиват и на хэра смахиват, — изложил пёсик и тут же зачастил:. — Не хотица ли пройтица там, где мельница вертица, липиздричество сияет, где фонтаны шпингаляют и цветочики фуняют? Ломпомпенчиков пожрякать, лимондрончику напицца и обратно вороптицца… и обратно поросицца… — у пёсика в горле застряло крайнее слово.

— Лярва суклатыжая! — внезапно взревел Карабас и бухнул кулаком в стену — так, что та сотряслася вся. — Ебётся она там с кем-то! Блядища!

— Шеф, — испуганно заскулил Напси, — ну не надо так. Придёт, куда денется…

— Скобейда сраная! — продолжал орать раввин. — Пиздорвань! Шмара!

— Ну шеф! — не выдержал Напси. — Она же девочка. Чего вы от неё хочите? Да пусть ебётся, вам же меньше нерваков будет…

— Ах ты блядский говень! — зарычал бар Раббас и что-то с пёсиком сделал нехорошее — так, что тот отчаянно запищал.

— Извини, приятель, — уже спокойнее сказал раввин, скрипя передвигаемым креслом. — Я просто волнуюсь. Её нет уже три дня.

Кто такая «она», догадаться было нетрудно. Ева Писториус последний раз появилась в гостинице утром пятнадцатого. Заскочила буквально на минуточку, забрать какую-то женскую тряпочку. Карабаса в этот момент в номере не было, разговаривали с ней Напси и Пьеро. У обоих сложилось впечатление, что Ева буквально валится с ног от усталости.

С тех пор она не появлялась. Карабас из-за этого совершенно извёлся. Пьеро заподозрил, что шеф ревнует. Он даже осмелился — осторожненько, телепат он был так себе — потрогать мозг раввина. Но ревности он в Карабасе не обнаружил. Во всяком случае в привычном своём понимании. О нет! Это нельзя было назвать ревностью. Раввина переполняла свирепая жажда безграничного обладания Евой. Причём притязания его простирались не только на рыжую попку поняшки, но и на самую душу её. О! О!