Золотой ключ, или Похождения Буратины. Claviculae - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Харитонов cтр.№ 99

Я подумал было о том, чтобы солгать, но в последний миг моё всегдашнее отвращение ко лжи взяло верх над осторожностью.

— Не соглашусь, — сказал я. — Призраки — просто отпечатки сознания в биотозе. Некоторые из них не стираются после смерти субъекта и какое-то время существуют. Неисправность аппаратуры, если угодно. И вообще, — я понимал, что увлекаюсь, но решил позволить себе чуть больше обычного, — я не верю в эти разговоры о времени. Тентура не влияет на время, это просто способ управления событиями.

Послышался ехидный смешок.

— Знакомые рассуждения. Я так понимаю, при жизни вы… — дальше были слова на каком-то непонятном языке.

И тут мой разум впал в состояние столь странное и плачевное, что у меня не нашлось ни единой подходящей цитаты, чтобы его проиллюстрировать наглядно.

С одной стороны — я не понял ни слова из того, что сказал мне невидимый голос. С другой — я совершенно точно и определённо знал, что сказанное им истинно, ну или почти истинно, за исключением каких-то совсем уж мелких деталей. Это было для меня совершенно очевидно — пока я не пытался вдуматься в смысл.

— Я не понимаю, что вы сказали, — наконец, решился я на признание, — но да, вы правы.

— Вы ответили на вопрос о работе, — пояснил голос. — Вы были сотрудником Технической службы. Техником, если угодно.

— А вы, собственно, кто? — отважился я на вопрос.

— Я сотрудник Администрации, — ответил голос. — Только не спрашивайте, какой. Все администрации похожи друг на друга, ибо все они занимаются одним и тем же. Будучи при исполнении, я…

— тем временем я подумал о скрытом богатстве значений в слове "исполнение", которое в платонизирующем русском языке означает не завершение действия, а достижение полноты. Англосаксонское execute слишком запачкано кровью и пахнет трупом, а fulfill — клеткой или загоном, внутри которого вынужден двигаться "исполнитель". Мне припомнились образы прокуренных диккенсовских клетушек — где грязных адвокатов жало работает в табачной мгле. Тут же мне открылась бездна между общим и континентальным правом, в которую я мысленно и погрузился.

— Так всё-таки, — вывел меня из праздного размышления голос, — как воздействуют нереализованные ветви тентуры на реальность?

— Более вероятные давят, менее вероятные выталкивают, — ответил я машинально, не задумываясь.

— Допустим. Но меня интересует в данном случае роль литературы. Книга, описывающая некую ветвь тентуры — как она влияет на реализацию?

Вопрос застал меня врасплох. Именно потому, что я им некогда занимался.

— В общем и целом — по-разному, — ответил я. — Более вероятная ветвь сама по себе давит на реализацию. Например, если некое событие было очень вероятным, но не произошло — все продолжают думать, что было бы, если бы он всё-таки случилось. Литература канализирует эту вероятность, переводя событие в область небывшего. Напротив, маловероятные события, будучи описанными в книге… — тут я задумался, насколько слово "описанный" отражает текстовую реальность. В конечном итоге, решил я, "описание" — вид отображения, а отображается, в сущности, состояние. Я задумался о смыслах, заключённых в слове "состояние", и решил, что эта сплотка — или стяжка — ни что иное, как очередная несообразность русского языка. Было бы гораздо лучше, ежели бы состояние в значении денежных средств — тут же представились какие-то неисчерпаемые сундуки с дублонами и пиастрами — обозначалось бы словом "достоянье", куда более уместным. За "состоянием" же закрепилось бы лишь значение физического самочувствия, а равно и положения, в котором некто находится. Аналитический философ назвал бы это множеством устойчивых значений переменных параметров объекта. Впрочем, всякая устойчивость эфемерна. Мы называем устойчивым то, что ещё не успело упасть, а благим — то, в чём мы ещё не успели разочароваться. Суждение в духе Фауны Дефлоранс, подумал я — или Ларошфуко — или принца Флоризеля, известного своим скептическим настроем. Однако скептицизм, в который раз решил я, онтологически нищ и нравственно пуст, ибо не отвечает на вопрос о нашем бытии-в-мире. Тут мне припомнился вовсе даже не Хайдеггер, а речь Пико делла Мирандола о достоинстве человека, но и последние стихи Пауля Целана, но и Батюшкова спесь, но и мордочка Рейнеке-Лиса, но и песнь Сольвейг (в сущности, тоже — о людском жребии), а также и число 18 446 744 073 709 551 615, которое так просто записать шестнадцатеричным кодом и которое в этой форме может означать отсутствие значения.

— То есть ничего не случится? — переспросил голос. — Хорошо, поставим вопрос так… И снова я услышал слова, понять которые был не в состоянии, но истинность их была явлена мне. Точнее — не явлена, ибо ответа на этот вопрос я не знал.

— Не знаю, — сказал я. И я не лукавил.

— Очень жаль, — огорчился мой невидимый собеседник. — Нам придётся принимать решение в условиях неопределённости. Хорошо, я расскажу, в чём дело. Некий автор, не лишённый дарования, взялся за…

Тут заржала лошадь, и все мои мысли как ветром сдуло. Я внезапно почувствовал, насколько же дорого мне одиночество, и до чего пуст, нелеп, никчёмен этот навязанный мне разговор. Он разрушал тайную, властительную связь между мной и этими холмами, их трепещущими ореолами. Тут же вспомнились другие ореолы — розовые или коричневые, окружающие соски. Соткался образ груди: Мадонна даёт сосок младенцу, Кларисса Старлинг отдаёт свой сосок Ганнибалу Лектору — тем самым отсылая к трудам Мелани Кляйн о хорошей, питающей, и плохой, преследующей груди. Питающая грудь служит защитой от груди преследующей — то есть расщепление объекта желания доходит до такой степени, что его плохие свойства отрицаются или уничтожаются. Разве не то же самое происходит с образом Бога? Или образом отца? Не эти ли образы — причины психосоматических реакций? С другой стороны — не является ли сама идея реакции реакционной? Чистый марксизм — каким он должен был бы быть, очищенный от следов личности Маркса, Энгельса и их бесчисленных интерпретаторов — должен был бы взывать к чистой активности, к "само-собой-катящемуся-колесу", как это называл несчастный Ницше. Тут я задумался о том, почему мне вздумалось назвать Ницше несчастным — и я пропустил всё, что мне говорили.

— И всё-таки? — снова ворвался в мои уши чужой голос.

— Допустим, — наугад сказал я.

— Вы уверены? — переспросил собеседник.

— Да, — подтвердил я именно потому, что не чувствовал никакой уверенности, а только скуку.

— Я ждал другого ответа, — сказал сотрудник Администрации. — Но, возможно, вы правы. Может быть, оно и к лучшему. Решено. Пусть будет, как вы сказали. И я вознагражу вас за уделённое мне внимание. Вознагражу дважды. Первое: вы не забудете этот разговор. И второе — вы, я так полагаю, приближаетесь к месту своего назначения?

— Да, — признал я очевидное.

— А вы хотя бы догадываетесь, что это за место? Прощайте.

Скрипнули невидимые колёса, затопотали кони.

— Вот огромное яйцо субстантивное! — завернул конь. — А бывает ведь яйцо дизъюнктивное!