Чертополох и терн. Возрождение Возрождения - читать онлайн книгу. Автор: Максим Кантор cтр.№ 94

Это исключительно точное описание одалиски-Свободы, возникшей на полотне Делакруа. Портрет точен вплоть до карминных накрашенных губ и черненой бровки. Чтобы осознать разницу между «свободой» в издании Луи-Филиппа и той «свободой», за которую действительно шли на баррикады, надо перевести взгляд с одалиски на баррикадах – на тех женщин, что рисовал Оноре Домье, на его могучих прачек и работниц. Домье был реалистом, не склонным к мелодраматическим символам; не умел, да и не хотел рисовать вакханок, воплощающих порыв.

Следующая строфа в подстрочнике – в отсутствие удовлетворительного перевода:

«Пять лет», которые «разорили народ» – это 1789–1893/94 гг., от штурма Бастилии и вплоть до Термидора. «Двадцатилетний капитан» – Бонапарт, сумевший вооружить республику так, что никакая интервенция победить народ не смогла. И революция, и республика, и почувствовавший вкус свободы народ чтут Наполеона за это. В годы реакции Священного союза, в годы Реставрации Бонапарта помнят как человека, положившего предел легитимной тирании. Карбонарии 1820 г., и те, кто праздновал убийство герцога Беррийского, и те, кто шел на гвардейцев Людовика XVIII, – вчера были против Наполеона, в 1832 г. они бонапартисты. С этим сознанием и строили баррикады: трехцветная кокарда означала Луи-Филиппа Орлеанского, но ее приняли за флаг республики; легко ошибиться.

«Три дня свободы» – то есть дни баррикад мая 1830 г., когда корону отбирают у «временщика» Карла X Артуа. Отбирают корону у Бурбонов, чтобы отдать корону «королю-гражданину», королю банкиров и алжирской колонизации.

Можно предположить, что мастер, истово боровшийся с тираном в те славные дни 1830 г., отныне будет говорить во весь голос: расскажет о положении рабочего класса Франции, как то делал Байрон в отношении луддитов. Но тираноборец молчит.

Алексис де Токвиль в 50-х гг. воскликнул: «Мы обречены на вечное скитание в бушующем море», имея в виду, что перемены 1815, 1830 и 1848 гг. никакого решения не несут. Якоб Буркхардт лекцию об истории Французской революции начал словами: «Ветер перемен, который задул в 1789 году, продолжает нести нас вперед» – это сказано в 1870 г. Восстание рабочих 1834 г. подавлено, баррикады в Марэ расстреляны. Тьера назвали виновным в «резне на улице Транснонен». Оноре Домье рисует литографию «Улица Транснонен, 19» – трупы рабочих валяются на полу бедной комнаты. Делакруа событие не комментирует, равно не комментирует и восстание 1839 г., не комментирует и 1848 г., но в то же время он получает заказы от правительства Тьера. Именно Адольф Тьер выбрал Эжена Делакруа для росписи фресок для библиотеки Сената Франции (1841) и фресок на стенах церкви Сен-Сюльпис (1846). Ни у кого не повернется язык бросить Делакруа упрек в коллаборационизме. Мастер однажды доказал, что не чужд гражданского пафоса: поведал о повстанцах в Греции и баррикадах в Париже. В Сен-Жерменском предместье не склонны преувеличивать пафос – чрезмерный пафос дурен и в отношении революции, и в отношении монархических настроений. Делакруа – певец свободы вне зависимости от его альянсов с властью. В конце концов, он не бланкист, не анархист, не карбонарий, он признан вольнолюбивым гением за то, что парит над злобой дня, не отвлекаясь на конкретные неприятности. Он подарил Франции и миру небывало яркую палитру, необыкновенно темпераментный мазок. Радикальные достижения в области пластики, в отношении материала – сочетаются с отсутствием столь же темпераментного убеждения в социальной жизни. И это в ту пору, когда общественный котел бурлит – партиями, кружками, движениями, заговорами и бунтами. Власть меняется на протяжении жизни Делакруа шесть раз, его знакомые выдвигают противоречивые программы, бури истории зритель картин Делакруа ощущает опосредованно: сюжеты неистовы – но рассказывают не про то, что происходит на улицах. Мастер рисует битву гяура с пашой, нападение тигра на индуску. Фактура краски передает азарт, сходный с азартом городского восстания. Глядя на неистовые мазки, можно воображать, что это аллегорический рассказ о расстреле лионских рабочих, но это, пожалуй, вольное допущение. Можно диву даваться, как художник, предельно лояльный к любой власти, считается символом революционной борьбы.

В 1834 г. Домье рисует лист «Законодательное чрево», показывает каждого депутата во всем его лицемерии. Домье не прощает никому, однако чтит Делакруа. Делакруа хранит репутацию свободолюбивого художника, выданную однажды Сен-Жерменским предместьем, от Рубенса он унаследовал элегантное соглашательство, которое позволяет артистически уживаться с каждым новым режимом. Фактически Делакруа – художник, воспевший колонизацию Алжира; это художник наподобие Киплинга или Верещагина, фактически это правительственный художник, декорирующий государственные здания по заказу грабительского правительства – но его имя стоит рядом с тираноборцем Байроном. Творчество Делакруа – удивительный феномен, не столько социальный, не столько эстетический, сколько физиологический. В творчестве существует тот аспект мастерства, который греки называли «технэ», и вот случилось так, что этот аспект исполнения заместил собственно эстетику, так порой умение вести себя за столом заменяет содержание разговора. Это феномен замещения эстетики темпераментом – причем темперамент присваивает себе роль эстетики и общественной позиции. Благодаря Делакруа темперамент стал настолько значим в искусстве, что в следующие столетия многие новаторы формулировали главенство темперамента над смыслом по-разному, но суть была одна. Физиология процесса искусства делалась важнее собственно содержания, а затем – стала содержанием. Одалиски Делакруа – в отличие от Мадонн Беллини, Сивилл Микеланджело или мах Гойи – не выражают вообще никакой идеи и ровно никакого переживания. Но бурно написанные тела передают профессиональный энтузиазм художника, темперамент которого имеет самостоятельную ценность. Можно ли квалифицировать темперамент как духовную ценность, как сущностную? Философические основания эстетики Делакруа отсутствуют, его общественный идеал сформулировать невозможно, категория «прекрасного» как «блага» им не осмыслена, критерии Платона или Лессинга здесь неприменимы.